Наделив свои создания многообразием форм и обличий, Бог, Творец всего, желал дать возможность душе ученого подняться к простому постижению божества через видимое глазами и охватываемое разумом... Бесспорно существующие связи между вещами свидетельствуют о Боге наглядно, прекрасно и молчаливо; в то время как каждая вещь неизменно представляет собой другую, олицетворяя принцип, в соответствии с которым она действует, она стремится вновь вернуться в исходное состояние.
Таков методический путь исследования. Бог создал вселенную, постижимую чувствами, следовательно, существует субстанциальное единство Всемогущего и Его творения или, по меньшей мере, очень тесная связь, universitas, о которой говорил Иоанн Скотт Эриугена. Бога также можно различить, продвигаясь мало-помалу, через видимое к невидимому, по слову апостола Павла. Творчество, неподвижная и немая проповедь, содержит богатейшее учение наставлений Божиих. Человек познает мудрость священных текстов, открывая соответствия между словами, стихами и различными отрывками из Ветхого и Нового Заветов; так же среди разнообразия форм и обличий, которое представляет видимый мир, важно обнаружить связь, гармонию, порядок. Мир, как впоследствии сказали Гийом Коншский и Геро Рейхерсбергский, — это «упорядоченное собрание творений». Он quasi magnam cifaram, «подобен большой кифаре». То, что мы называем искусством, имеет только одну цель — сделать видимым гармоничное строение мира, расположить определенное число знаков на предназначенных им местах. Искусство запечатлевает плоды созерцательной жизни и передает их в простых формах, чтобы сделать восприятие доступным для тех, кто находится на первых ступенях приобщения к знанию. Искусство — это рассуждение о Боге, такое же, как литургия и музыка. Оно так же стремится прорубить, расчистить дорогу, пробиться к глубинным ценностям, скрытым в чаще природы и Священного Писания. Искусство показывает нам внутреннюю структуру того стройного здания, какое представляет собой тварный мир. Для этого оно опирается на несколько текстов, содержащих слово Божие, на вызванные ими образы, на числа, организующие ритмы вселенной. Как музыка и литургия, искусство оперирует символами, необычным образом сочетает несочетаемые понятия, которые, сталкиваясь, высекают искру истинного знания, — и ритмами, в которых мир соединяется с дыханием Бога. Сама структура, взаимное расположение различных элементов и их численное соотношение, так же, как изображения, которые памятник, ювелирное изделие или скульптурный декор являют взгляду, представляют некое толкование мира, его объяснение. В своем поступательном движении, с 980 по 1130 год сопровождавшем первые шаги полифонического пения и схоластических размышлений, искусство предлагает ключ к тайне. Оно дает возможность немедленно запечатлеть в сознании субстанциальную реальность мира, но более совершенно, чем это позволяет чтение или простое созерцание вещей, более глубоко, чем позволяет размышление.
Признаем же, что архитектура и изобразительное искусство XI века, как музыка и литургия, были неким способом инициации. Поэтому в их формах не было ничего народного. Они обращались не к толпам, а к избранным, узкому кругу тех, кто начал взбираться по лестнице, ведущей к совершенству. Безусловно, произведение искусства могло иметь определенное значение в воспитании верующих — такое же, как возникшие рядом с литургией первые формы театра, опробованные бенедиктинцами из Флери-сюр-Луар и аббатства Святого Марциала в Лиможе. В 1025 году аррасский Синод, обличая еретиков, отвергавших церковную иерархию, таинства, литургию и, конечно, любое изобразительное искусство, утверждал, что «посредством некоторых живописных изображений неграмотные созерцают то, что не смогли бы узнать из написанного»; огромное количество монументальных изображений, которые предложила новая скульптура, после 1100 года внезапно предстало перед всем сообществом верующих. Для них изваяния стали учебником. Некоторые из крупнейших ансамблей романской пластики, построенные при входе в аббатства или на перекрестках дорог, ведущих к центрам паломничества, использовали доступный всем язык и, по всей видимости, были задуманы для просвещения масс. Таков тимпан церкви в Конке. Однако в художественном творчестве той эпохи воспитательные цели отошли на второй план. Эстетика, к которой обратилось монастырское искусство, была замкнутой, обращенной внутрь себя, открытой лишь посвященным, чистым людям, которые, отказавшись от погрязшего в пороке мира и его соблазнов, возглавляли христианский народ в его движении к истине.
Мир действительно не был статичен. Он повторял движения Бога. Любой духовный опыт представлялся неким шагом вперед, развитием, которое литургия и музыка подхватывали и в то же время направляли и которое, в свою очередь, выражали архитектура, скульптура и живопись, по своей природе лишенные движения. В действительности это движение представляется двойственным.
С одной стороны, оно круговое. Космические ритмы, круговорот небесных тел, смена времен дня и года, все биологические процессы подчиняются закону цикличности; периодические повторы должны восприниматься как один из символов вечности. Именно поэтому богослужение в бенедиктинских монастырях, которому, как гласит устав, «должно быть отдано предпочтение перед всем», разворачивалось по двум концентрическим кругам. Первый круг описывался ежедневным пением псалмов. В темноте колокол будил монахов на ночную службу. Затем друг друга сменяли хвалебные песнопения — хвала Господу, возносимая при первом проблеске зари, и ранние заутрени, совершаемые с восходом солнца. Днем, когда монахи занимались будничными делами, наступало время службы третьего часа; службы шестого и девятого часов были короче. Но с приближением ночи молитва снова удлинялась. На вечерней службе собравшаяся вместе братия пела Господу, вооружаясь против наступавшего мрака. Другой, годичный, цикл совершался вокруг праздника Пасхи. Одна из главных задач ризничего и регента, отвечавших за стройность литургической службы, заключалась в составлении календаря на каждый год, распределении текстов для чтения на каждый период церковного года и украшении церкви по случаю торжеств. Молитвенная жизнь, таким образом, предполагала бесконечную общность с мирозданием. Подчиняясь круговому движению, избегая любых событий, способных нарушить его, монашеская община уже начинала жить в вечности. Смерть для нее была действительно побеждена. Ежедневный и ежегодный круговорот молитв отменял личную судьбу, уничтожал всякое понятие роста или упадка. Среди изображений, направлявших медитацию, которые можно было встретить в стенах монастыря или в книгах, первостепенное значение имел символ небесных ритмов. С другой стороны, создав мир, Бог отделился от вечности, чтобы поместить Свое творение и Самому занять место во времени и в прямолинейной судьбе. Отныне всё — движение человека или ход истории — получило точку отсчета. Также и памятник, если его цель заключается в том, чтобы верно передавать намерения Божий, должен быть обращен к определенному ориентиру в пространстве.
Потрясения, коснувшиеся западной цивилизации в тот век, очевидно, способствовали тому, что вновь ожило чувство движения вперед. В центре рыцарского мироощущения находилось жгучее желание приключений. Во все концы света уносило оно молодых людей, охваченных радостным порывом. Первое, что привлекает внимание при исследовании свидетельств о Европе 1000 года, — кажется, что все население было охвачено жаждой странствий — в дорогу отправлялись паломники, купцы, везшие на ярмарку вино или цветные ткани, крестьяне-первопроходцы, осваивавшие пустоши. Приближался отъезд крестоносцев, начинались миграции проституток, которых Роберт Арбриссельский и другие одержимые видениями проповедники в 1100 году призывали к покаянию. Монахи же давали обет оставаться на одном месте. В то время как крепла реформа нравов духовенства, их все реже можно было встретить на дорогах. Отныне, затворившись в обители, они будут пытаться по-своему описывать ход истории.
Писать — вот что было одной из их специфических задач. Монахи вели хроники. Они вспоминали минувшие события — поначалу из уважения к традиции, которой следовали античные авторы. В монастырях преподавание классической латыни основывалось в большей мере на комментировании произведений историков языческого мира, чем на изучении произведений поэтов: считалось, что Саллюстий менее опасен для веры, чем Вергилий; в 1049 году монахам Клюни на период Великого поста были предложены для чтения труды Тита Ливия. Кроме того, приверженность к историческим повествованиям отвечала конечным целям монастырской культуры. Что есть история, если не описание тварного мира? Она изображает человека, а следовательно, Бога. Ордерик Виталий, бенедиктинский монах и один из лучших историков своего времени, говорил об этом: «Историю следует петь, как гимн во славу Творца и справедливого Владыки всего мира». Если история — хвалебная песнь, следовательно, она также участвует в литургии. Наконец, история позволяет яснее разглядеть в толще времен пути человечества, идущего к спасению, различить этапы этого движения, уточнить направление. История обращена в будущее. Она помогает выбрать верную дорогу, плыть прямо по течению и прибыть в нужный порт. Непрерывная вереница людей тянется от Сотворения мира до конца времен. Священное Писание, само будучи историей, описывает жизнь человечества как непрестанное восхождение и разделяет ее на три периода. Новый Завет исправил всё, что во времена, предшествовавшие рождению Богочеловека, было коряво и неровно в человеческом роде. Однако человек по отношению к тому, чем он станет после Второго пришествия Христа, находится в том же положении, что и ветхозаветные праведники по отношению к апостолам. Мир стареет, конец времен не заставит себя ждать. Человечество XI века живет в ожидании. Понимание истории должно подготовить его к последнему переходу. Тем, кто молится, и в первую очередь монахам, подобает указать остальным дорогу и сделать ее более ровной. Монастырские процессии символически представляют историю. Они преодолевают последний этап, изображают вход в Царство Небесное. Молитвам, которым предаются монахи в стенах обители, всему монастырскому искусству удалось сорвать покров и увидеть разверзшееся небо.