Святой Бернард, человек своего времени, был горячим проповедником этой теории, которую окончательно сформулировал в большом сочинении — цикле проповедей на тему Песни Песней. Святой Бернард был подавлен величием Бога. Он не мог выносить диалектиков, которые подвергали сомнению Его единство, — Абеляра и Жильбера Порретанского, разделявших Троицу. Их рациональный подход бессилен поднять человека до понимания тайны и может лишь принижать величие Бога, разлагать божество на составные части. Как уловить всю полноту того, что нельзя выразить словами? Лишь путем полного отречения от мира. Только победив собственное тело, пройдя двенадцать ступеней смирения, человек, очистившись, может надеяться достичь познания себя самого как образа Божия, образа, во всем сходного с Божественным совершенством, но замутненного грехом. Так пусть же любовь поможет человеку подняться: «Причина, по которой мы любим Бога, и есть Бог». В пяти латинских словах этой фразы в сжатой форме дано описание импульса, который, в соответствии с построениями Дионисия Ареопагита, вызывает движение света. Святой Бернард пользуется сияющими метафорами Дионисия, но дополняет их другими, заимствованными из Песни Песней, брачными: экстатический союз души и Бога — это брак, союз любви, «супружеский поцелуй». Единение воли без смешения субстанций, которое действительно обожествляет душу. «То, что испытывает душа, поистине божественно; быть столь любимой означает быть обоженной». Душа растворяется в этом союзе, как воздух, пронизанный солнцем, растворяется в свете; но достичь этого она может лишь путем отречения от всего. «Как Бог может быть всем во всех, если в человеке останется что-то от человека; останется субстанция, но в иной форме, иной славе, иной силе». Возносясь на небеса, Данте выбирает провожатым святого Бернарда.
Мысль святого Бернарда, столь близкая богословию Дионисия, должна была способствовать возникновению искусства, которое соответствовало бы искусству Сугерия во всем, за исключением одного кардинального вопроса: оно не могло принять роскошь. Цистерцианский монастырь и его собор прежде всего отвергают излишества, отказываются от любых украшений. Это осуждение Сен-Дени, обличаемого святым Бернардом:
Не говоря о невероятной высоте ваших часовен, об их несоразмерной длине, чрезмерной просторности, роскошном убранстве и росписях, вызывающих любопытство молящихся, отвлекающих внимание, не позволяющих сосредоточиться и напоминающих в некоторой степени об обрядах иудеев, — хочется верить, что все это делается для того, чтобы возвеличить славу Господню, — я ограничусь, обращаясь к таким же монахам, как я сам, словами, с которыми язычник обратился к другим язычникам. «К чему, — говорил он, обращаясь к жрецу, — золото в святилище?» Повторю и я, изменив слова, но не мысль поэта: зачем нищим, если вы поистине нищие, все это золото, которое сияет в ваших храмах? Воздвигаете статуи святых и полагаете, что от них исходит тем больше святости, чем пестрей они украшены. Собирается толпа желающих припасть к изваянию и принести что-нибудь в дар; почитание воздается красоте предмета, а не добродетелям святого. В храмах также выставляют то, что с трудом можно назвать венцами, это скорее колеса, увешанные жемчугами, окруженные лампадами, украшенные драгоценными камнями, сияние которых затмевает светильники. Вместо подсвечников возвышаются настоящие бронзовые деревья необыкновенно искусной работы, которые освещают все вокруг не только сиянием свечей, но и блеском драгоценностей. О суета сует, и более безумие, чем суета! Церковь наполнена сиянием, а бедняки прозябают в совершенной нищете; камни храма покрыты украшениями, а его дети лишены одежды; любители искусств утоляют в храме любопытство, а нищие не находят, чем утолить голод.
Дух отречения от земных благ изгонял из церкви все украшения, вытеснял изображения. Вскоре после того, как святой Бернард стал пользоваться влиянием в цистерцианской конгрегации, белое монашество не решалось более украшать книги иллюстрациями. При жизни святого Бернарда великолепная школа миниатюристов прежних времен не могла развернуться в полную силу. Осуждению подверглись монументальные изображения, скульптурный декор, покрывавший порталы монастырей клюнийской общины. Цистерцианское аббатство лишилось фасада и портала: оно замкнулось в себе. Ничего, кроме наготы и простоты. «Пусть те, кого забота о внутреннем отвращает от внешнего, строят для своих нужд здания, имея перед глазами примеры бедности и святой простоты и строгие линии, прочерченные их отцами» (Гийом из Сен-Тьерри). Самой своей структурой, ритмом отдельных элементов, символическим расположением церковь — краеугольный камень, образ Христа — должна возносить дух к мистическим высотам. Дневной свет, проходя сквозь эту неподвижную раму, повторяет круговое движение всего мироздания, указывает пути созерцания. «Приближаться [к Богу] следует, не переходя с места на место, но через ряд последовательных озарений, — говорил святой Бернард, — озарений не материальных, но духовных. Душа должна искать света, следуя за светом». В пропорциях здания воплощено смирение, предписанное уставом святого Бенедикта. Никакого стремления ввысь, никакой гордыни; лишь равновесие, соразмерность вселенной. В теоретических положениях, как и в концепции архитектурных форм и их внутренних связей, Сито продолжает бенедиктинскую традицию. Церкви цистерцианцев приземисты, как все романские храмы Южной Галлии.
Тем не менее это искусство имело две общие черты с искусством Сен-Дени и первых соборов. Прежде всего речь идет о значении, которое придавалось свету. Огромные окна заполнены витражами, лишенными изображений, — они лишь пропускают свет. Пересечение стрельчатых арок дозволяет прорезать в стенах множество проемов. Обители цистерцианского ордена, возникшего в Бургундии и Шампани, вскоре рассеялись по всему миру латинского христианства, способствуя распространению искусства Франции, opus francigenum. Образцы его прижились даже в строптивых южных областях: в Каталонии возник монастырь Санта-Мария-де-Побле, в Центральной Италии — Фоссанова. Святой Бернард был также певцом Богоматери. Он видел в Ней невесту из Песни Песней, устроительницу браков. Благодаря ему цистерцианское искусство, как и искусство соборов, стало частью культа Девы Марии.
Сугерий ввел в свою систему взаимосвязанных символов образ Богоматери: через Нее совершилось воплощение Бога в человеческой природе. Однако в Сен-Дени Ей отводилось второстепенное место, в то время как в соборах Франции, которые все без исключения были посвящены Богоматери, центральное место в монументальном декоре занимало изображение божественного материнства, вызывавшее теперь поклонение народа. Повторяя иератические позы позолоченных романских идолов Оверни, эти изваяния оставались воплощением не нежности, но могущества и победы. Богоматерь уничтожала грехопадение женщины. Изгоняла бесов, смущающие душу желания и нечистые помыслы, искупала грехи. К ней были обращены мистические чаяния тех, кто стремился к чистоте, — каноников, обреченных на безбрачие, и, конечно, монахов Сито.
Богоматерь величественно поднимается на особое место в религиозных представлениях XII века. Ее окружают святые — Мария Магдалина торжествует в Везеле и Провансе. Именно тогда, когда христианство стало по-иному смотреть на женщину, ее начали возвеличивать и при рыцарских дворах в Пуату и областях, лежавших по берегам Луары. В песнях восхвалялись достоинства супруги сеньора, дамы, и на куртуазных турнирах молодые люди из знатных семей стремились покорить ее сердце. Культы Богоматери и Прекрасной Дамы шли разными путями, развивались в глубинах сознания. История еще неясно различает мощь и ход этих перекликающихся между собой процессов. Один факт совершенно бесспорен: латинские стихи, которые аббат Бальдерик Бургейльский посвящал анжуйским принцессам, песни, сложенные Серкамоном и Маркабрю для дамских собраний в Аквитании, романы, написанные на основе античных сюжетов об Энее и Троянской войне, первые рассказы, в которых военная тема переплеталась с любовной — все эти произведения перекликались с сочинениями Гийома из Сен-Тьерри и заимствованиями из Овидия, которые он включил в свой трактат «De natura amoris»[105]. Те же источники гуманистической мысли, тот же словарь, череда испытаний, страсти, надежда на спасение... Лучшее, что было в светской и религиозной литературе, перекликалось со скульптурами Шартра и поэзией культа Богоматери, который проповедовал святой Бернард. Франция того времени открывает для себя куртуазную любовь и любовь к Деве Марии. В этом заключалась некоторая двусмысленность. Подавить плотский эротизм, уловить эти движения души и направить их к богослужению — такова была цель духовенства, и прежде всего монашества. Клюнийский аббат Петр Достопочтенный, Бернард Клервоский и многие другие слагали в честь восседающей на престоле Богоматери гимны и секвенции, которые посреди зажженных светильников и курящегося ладана сливались с мелодиями литургических песнопений. Заклинания предваряли таинство — коронацию Богоматери.