Богословие же в то время, более чем когда бы то ни было, было утверждением света. Чтобы с большим успехом сражаться с ересью катаров, лучшие религиозные мыслители ссылались на небесную иерархию, описанную в трудах Дионисия Ареопагита. Они стремились укрепить это здание более прочными аргументами, обогатить его знаниями, которые принесло развитие естественных наук. Роберт Гроссетест, основавший школы в Оксфорде, читал по-гречески. Он был знаком с сочинениями Птолемея, новой астрономией и научными комментариями, которыми арабы снабдили Аристотелев «Трактат о небе». В его представлении Бог был светом, а вселенная — сияющей сферой, которая из единого источника испускает свет в три стороны пространства. Все человеческое знание есть результат воздействия духовного излучения нетварного света. Если бы грех не лишал человеческое тело прозрачности, душа могла бы непосредственно созерцать огонь любви Божией. В теле Христа Бог стал человеком, телесный и духовный мир обретают изначальное единство. Христос (и собор, символизирующий Его), таким образом, становится источником, освещающим все, началом всего — Троицы, Слова Воплощенного, Церкви, человечества, тварного мира. Искусство находилось под влиянием этих теорий. «Среди всех явлений видимый свет — самое лучшее, восхитительное и прекрасное; в свете заключена красота и совершенство материальных форм». Роберт Гроссетест изложил философским языком то, что смутно сознавали францисканцы, сложившие похвалу святой Кларе:
Ее ангельский лик становился еще светлей и прекрасней после молитвы и сиял от радости. Воистину милостивый и щедрый Господь освещал Своими лучами Свою смиренную невесту таким образом, что она распространяла божественный свет вокруг себя.
Доминиканец Альберт Великий определил красоту как «сияние формы».
В большей степени, чем церкви первого поколения, новые соборы были наполнены светом божественной славы. Верхние этажи часовни Сент-Шапель в Париже были настоящей воздушной ловушкой, расставленной, чтобы ловить и удерживать солнечные лучи. Стены исчезали. Дневной свет, проникая со всех сторон, равномерно освещал все внутреннее пространство. Сугерий пришел бы в восхищение. В Реймсе Жан д'Орбэ задумал, а Виллар де Оннекур сделал эскиз полностью ажурного окна, которое получило повсеместное распространение. Затем мэтр Гоше уничтожает тимпан над порталом фасада и заменяет его витражом. Повсюду расцветают розы. Они расширяются и наконец достигают контрфорсов. Круги совершенства, символы космического круговорота, они символизируют поток творческой энергии, движение света и его возвращение, мир сияющих импульсов и их отражений, описанный в богословии Дионисия.
Оптическая теория Роберта Гроссетеста привела к написанию «Трактата о линиях, углах, фигурах, отражении и преломлении лучей» и далее — к геометрии и чертежам. Именно ей архитектура XII века обязана сиянием и строгостью линий. В этой архитектуре нашли отражение новые знания, которые распространял факультет искусств. В соборе чувствовалось меньше риторики, стремления к развлечениям, ощущался поворот в сторону диалектического анализа структур и ясности схоластических доказательств. Его формы зародились в среде духовенства, которое круглый год оттачивало ум в ожидании больших пасхальных турниров, увлекательных диспутов, поединков в фехтовании стальными аргументами. Также и мэтр, руководящий строительством, сначала выделяет одинаковые части, затем части этих частей для того, чтобы соединить их, следуя логике. Собор, подобно игре разума, побеждающего при помощи аргументов, развивается по вертикали в соответствии с правилами геометрии света.
В соборе теперь можно увидеть украшения, но они здесь не для того, чтобы вызывать восхищение. Теперь это иллюстрации церковной доктрины. Победоносные, выставленные посреди городских улиц словно утверждение мощи, все эти изображения открыты взорам. В Реймсе и Амьене статуи вышли из ниш, выступили навстречу верующим, молчаливо проповедуя о достоинствах священства. Эти фигуры восхваляли миссию всего духовенства, преподавателей, дающих знания, священников, благословляющих хлеб и вино, епископов, инквизиторов. Мельхиседек подает гостию Саулу-рыцарю. Собор борется с заблуждениями вальденсов, и скульпторы больше не изображают Христа в нищете и одиночестве, окруженного предательством. Они представляют Его как основателя Церкви, восседающего, подобно епископу, в окружении духовенства. Собор борется с катарами, отрицающими Творение, Воплощение и Искупление, и в декоре начинает звучать тема всемогущества Бога, единого в трех ипостасях, Бога Творца, Бога, ставшего человеком, Бога Спасителя.
В начале века пантеизм Амори Венского был безжалостно искоренен. Следовало не смешивать Бога с Его творением, но различать свойства, присущие телу, душе или разуму. Не вынося окончательного приговора материи, не полагая ее вне Бога и не восстанавливая ее против Него как некий враждебный и чуждый принцип, манихейский дуализм становился главной угрозой. Осторожно истолкованное богословие Дионисия Ареопагита давало точку соприкосновения. Оно представляло природу творением Бога, отделившимся от Него и возвращающимся к Нему, чтобы Его дополнить. В этом двойном движении любви творения предстают как отделенные от божественности, которая также независима от них, но их существование соответствует идеальному образцу, который и есть Бог. Озаренные, наполненные Им, они тем не менее всего лишь его отражение. В соответствии с положениями Дионисия и вдохновленного им ортодоксального богословия материя участвует в славе Божией, прославляет Его, ведет к Его познанию.
Восторженный оптимизм Франциска Ассизского именно так и воспринимал тварный мир.
Как выразить умиление, охватывавшее его, когда он открывал в творениях знак присутствия, мощь и красоту Спасителя? Подобно трем отрокам в пещи огненной, призывавшим все стихии славить и воспевать Творца, Франциск, полный духа Божия, находил во всех явлениях природы, во всех существах повод славить, восхвалять и благословлять Творца и Владыку мира. Видел ли он луг, покрытый цветами, тут же обращался к ним, как имевшим разум, призывая славить Господа. Нивы и виноградники, водные потоки, зеленеющие сады, огонь и воду, воздух и ветер с необыкновенной кротостью увещевал он любить Бога, повиноваться Ему от всего сердца. Он называл братьями все создания, и благодаря особенностям, которых другие были лишены, его сердце проникало во все секреты, как если бы, освободившись от своего тела, он уже жил в достославной свободе детей Божиих.
Христов брат, святой Франциск ощущал себя и братом птиц, солнца, ветра и смерти. Он шел через деревни Умбрии, и вся земная красота радостным кортежем следовала за ним. Эта причастность к радости мира отвечала стремлениям к новым победам, которыми была охвачена куртуазная молодежь. Радость святого Франциска могла привести к Богу толпы юношей и девушек, украшавших весной майский шест. Приняв природу, диких зверей, свежесть раннего утра, зреющие виноградники, Церковь эпохи соборов могла надеяться привлечь к себе рыцарей-охотников, трубадуров, древние языческие верования и неукрощенные силы. Святой Бернард ранее выразился в своей суровой манере: «Вы сами, на собственном примере увидите, что можно из камня извлекать мед и масло из самых крепких скал».
Реабилитируя материю, католическое богословие разрушало фундамент катарской ереси. Быть может, именно францисканский гимн всему сущему принес решающую победу над сектантами. Восхваляя Бога и Его акт Творения, богословы закладывали в основу искусства соборов образ видимой Вселенной, в которой воцарился мир. Роза северного трансепта Реймсского собора, своды собора в Шартре являли Бога, заставляющего сиять свет и звезды, отделяющего день от ночи, воду от тверди, творящего растения, животных и, наконец, человека — картину Сотворения мира. Здесь рассказ Книги Бытия освобождался от символизма. Можно было вслед за Тьерри Шартрским попытаться привязать текст к тому, чему учила в то время физика. Этапы Творения обретали зримость, обретали ясный и четкий образ. Человек мог воспринимать всё существующее на земле при помощи чувств, которыми Бог наделил его. Всё тварное приглашало человека смотреть на себя, видеть, а не представлять в мечтах. «Душа, — говорил святой Фома Аквинский, — должна получать знания из видимого мира». Достаточно открыть глаза, чтобы увидеть бесчисленные обличия, в которых предстает нам Господь. Новая мысль заставила отступить сказку, фантастические образы бестиариев, вымышленные чудеса. В то время как крестоносцы, купцы и миссионеры отправлялись осваивать неизвестные земли, эта мысль рассеивала дымку фантазий, показывала живых зверей вместо чудовищ, которых, странствуя, встречали когда-то герои куртуазных романов, листья настоящих деревьев вместо воображаемой растительности романских миниатюр.