Причины, побуждавшие общество сопротивляться церковным требованиям, коренились в развитии, увлекавшем Запад ко все возраставшему материальному благополучию. Феодальные противоречия усиливались. Бедняки все глубже погружались в безысходность, состоятельные члены общества восставали против морали духовенства, стремившегося ограничить светские развлечения. Мессианские образы, смутная надежда на наступление золотого века, который восстановит детей Божиих в равенстве первых дней творения, волновали угнетенные массы, жителей предместий, в среде которых нашли последнее пристанище преследуемые ереси, суконщиков, ткачей, красильщиков, «голубые ногти» фламандских городов, которые в 1280 году организовали первые в истории забастовки. Они волновали в сельской местности пролетариев с туго затянутыми поясами, побуждая их внезапно объединяться вокруг какого-нибудь взбунтовавшегося монаха или похожего на архангела ясновидца. Толпа в ослеплении отправлялась на поиски Спасителя, опустошая по пути церковные амбары. Таковы были восставшие в 1251 году «пастушки». Вслед за пророком, которого называли «учителем из Венгрии», они шли по деревням области Иль-де-Франс, желая вырвать доброго короля Людовика Святого из рук неверных, заточивших его в тюрьму. Для этих странствующих толп, которые вела вперед нищета, Папа Римский и епископы, благословлявшие их преследователей, призывавшие рыцарей потопить в крови восстание и внезапный порыв надежды, были олицетворением Антихриста. Для знати же Папа, епископы и нищенствующие монахи были лишь досадной помехой веселью. Разве не собирались они завладеть богатствами, которыми Господь наделял людей благородного происхождения, обещая взамен какие-то расплывчатые блага? В самом прелестном романе, написанном в то время, юный Окассен боится заскучать в раю и не найти там иных развлечений, помимо пения литаний, и уж если прекрасным дамам суждено попасть в ад, он предпочитает также отправиться туда[136]. Таковы были противостоявшие силы, крепнувшие с наступлением нового времени.
Еще одна утопия потерпела крах — мечта о скором завоевании вселенной, сплоченной единой верой во Христа. Эта мечта увлекла Европу после первых побед над исламом. Теперь же она очнулась, недоумевая. Пережитое разочарование породило, быть может, самые коварные сомнения: нелепыми стали казаться четкие пропорции соборов, в которых была воплощена вся история Сотворения мира. Иерусалим, к которому были обращены все чаяния Запада, выскользнул у крестоносцев из рук. В 1190 году они предприняли еще одну безуспешную попытку отвоевать Гроб Господень. В течение длительной осады Сен-Жан-д'Акра рыцарям пришлось привыкнуть к тому, что среди сарацин также много доблестных воинов, достойных уважения. Затем последовало возвращение на родину — больные, жалкие, с пустыми руками, рыцари на этот раз подвергли грабежу христианские области. Они нападали на Нарбонну или же, ведомые итальянскими купцами, на Византию. Сам Людовик Святой попал в плен и должен был платить выкуп. Ему не удалось завершить паломничество у Гроба Господня. В 1261 году раскольники выгнали франков из Константинополя, но в 1270 году Людовик Святой пожелал снова вести своих вассалов в Святую землю. «По моему мнению, — пишет Жуанвиль, который отказался примкнуть к экспедиции, — на тех, кто посоветовал королю предпринять это путешествие, лежит смертный грех». Действительно, король, образец рыцаря, должен был погибнуть, потерпев поражение в обреченном на неудачу предприятии. В Леванте осталось множество переселенцев, епископов и латинских монахов, новые поколения рыцарей продолжали мечтать о крестовых походах. Однако с радостными настроениями было покончено. Надежда, что все народы мира, движимые общими чаяниями, однажды сплотятся вокруг Гроба Господня, умерла. Армии Запада больше не продвигались вперед. Превосходящие силы сдерживали их, оттесняли и гнали с аванпостов. Угроза нависла непосредственно над Европой. На нее надвинулась вся Азия, о могуществе которой Европа лишь начала догадываться. Она чувствовала мощь толчков, вновь исходивших от нее, подобных тем, которые некогда разрушили Римскую империю. Из глубины степей явились монгольские орды. В 1241 и 1243 годах в Польше и Венгрии христианство должно было отражать нападения захватчиков со странными лицами. Испуганная Европа узнавала в пришельцах народы Гога и Магога, всадников Апокалипсиса, предвестников конца света.
Церковные деятели осознали, что области, где удалось насадить христианство, представляли собой лишь часть вселенной, причем часть незначительную, и что не было никаких оснований надеяться на скорый триумф христианства, которое, постепенно расширяя сферу своего влияния, наконец сможет охватить весь мир. Люди, глаза которых раскрылись благодаря новым знаниям и развитию культуры, должны были признать: тварный мир гораздо шире, чем казался их отцам, более разнообразен, менее покорен; он полон людей, не слышавших Слова Божия, отказывавшихся внимать ему и нелегко покорявшихся силе оружия. В Европе безвозвратно ушла эпоха крестовых походов. Наступило время исследователей, торговцев, миссионеров. Действительно, зачем сражаться с неверными, показавшими себя прекрасными воинами? Гораздо лучше открыть с ними торговлю и проникнуть в эти неприступные царства вместе с практикой ведения дел и мирной проповедью. В 1271 году Марко Поло отправился по Великому шелковому пути, о котором узнал из рассказов своих соотечественников — венецианских купцов и нищенствующих монахов. На смену активности французских рыцарей пришла деятельность итальянских купцов. Кроме того, чтение Евангелия с каждым днем приводило к более ясному осознанию, сколько варварства и, в целом, несоответствия учению Христа заключалось в стремлении уничтожить иноверцев или же мечом принудить их принять крещение, как это делалось во времена Карла Великого. С неверными следовало говорить, собственной жизнью показывая пример христианских заповедей. Прелаты сняли шлем Турпина[137]. Многие из них облачились в грубую рясу францисканцев. В Дамиетте святой Франциск сам увидел, что армия крестоносцев не многим отличалась от толпы язычников и также нуждалась в обращении. Вместе с несколькими монахами он встал между двух лагерей, и султан позволил ему проповедовать Евангелие среди мусульманских воинов. Это не принесло немедленного успеха, однако надежда вновь возрождалась. Стало известно о существовании несторианских общин в малоизвестных областях Азии, которые находились под властью татарских ханов, оставивших эти общины в покое. Это позволяло думать, что означенные области будет легче привлечь к истинной вере, чем находящиеся в руках общего врага — мусульманства. С этого времени монголов воспринимали как добрых язычников. Теперь они были не бичом Божиим, предвещавшим гнев Всевышнего, но возможными союзниками, позволявшими одержать победу над исламом, атаковав его с тыла. Монахи-минориты пустились в трудное предприятие. Людовик Святой послал ко дворам азиатских правителей
<...> переносную часовню алого сукна и, чтобы привлечь их к нашей вере, приказал выткать на ней сцены Благовещения, Рождества, Крещения Господа нашего, Страстей Господних, Вознесения и Сошествия Святого Духа. К этому он присовокупил чаши, книги и всё необходимое для мессы, которую должны были совершать два брата проповедника.
Против неверных Европа отправляла теперь не вооруженных людей, а лучших проповедников, давала им в помощь средства, которыми они привыкли наглядно подкреплять свои речи, — новый изобразительный ряд, украшавший соборы. Однако следовало признать, что это оружие оказалось столь же малоэффективным, как и прежнее. Христианский мир все еще оставался частью вселенной.
После 1250 года, в то время когда христианский Запад осознал свое истинное положение, ему открылось и истинное значение христианской истории. До сих пор время представлялось единым отрезком, в котором Промыслом Божиим прошлое и будущее были связаны с настоящим, соединены с ним мистическими нитями. Рядом с вечностью Сотворение мира и конец света смешивались с мигом настоящего. Святой Августин и Дионисий Ареопагит изложили подобное понимание течения времени. На этой теории основывалась идея соответствий Сугерия, библейские примеры Петра Едока и всё символическое построение, в котором искусство соборов сводило время к космическому круговороту витражных роз. События прошлого не объясняют настоящего, они предвещают его и в то же время завершают. Во второй половине XIII века эта теория была поколеблена. Глава доминиканцев Гумберт Римский получил от Папы приказ изучить историю греческого раскола. Велась подготовка к Собору, на котором предполагалось предпринять попытку объединения отошедших друг от друга Церквей, для этого было необходимо вести дискуссию, опираясь на исторические факты. Такой подход был новшеством. В небольшом «Трактате в трех частях», составленном в 1273 году, Гумберт попытался найти событиям своего времени объяснения, которые имели бы не только сверхъестественную природу. Он оставил попытки исследования мистических нитей, соединявших исторические события с текстом Писания, и попытался установить истинные связи между явлениями, найти то, что связывало их с изменениями в окружающем материальном мире и психике людей. Отношение Гумберта к истории полностью противоположно позиции Иоахима Флорского, и заключалось в следующем: время Святого Духа не впереди, оно в прошлом; настоящее же принадлежит Церкви. Такое отношение еще более решительно отрицает понятие продолжительности времени на определенном отрезке: созидательный порыв движет историю, тот порыв, который во времена молодости Гумберта вел вперед культуру области Иль-де-Франс и послужил причиной возведения соборов. Оптимизм и стремление к завоеваниям, которым были охвачены нищенствующие братья, отправлявшиеся в бой в реальной жизни, проживаемой, а не вымышленной, принимавшиеся изучать арабский, чтобы наконец попытаться обратить исламский мир, наполняет книгу Гумберта. Вместе с тем автор обладает и реальным жизненным опытом, то есть опытом поражений и тщетных попыток. Он долгое время жил в окружении советников Людовика Святого. Он видел возвращение побежденного короля, его новый поход навстречу поражению и мучениям, видел падение императора Фридриха II и последовавшее за этим крушение Латинской империи в Константинополе. Он имеет смелость утверждать, что греки не еретики, но отделившиеся братья, и что ответственность за этот раскол лежит не только на них. Он не верит более ни в единство христианской истории, ни в то, что это действительно необходимо. Она предстает перед ним полной случайностей, относительной, человеческой.
136
Ж. Дюби имеет в виду написанную в первое десятилетие XIII в. Лирическую повесть «Окассен и Николетт», называемую также современными филологами «песня-сказка». Это не рыцарский роман в собственном смысле. В этом произведении «на фоне событий, напоминающих о сюжетике рыцарского романа с его войнами, подвигами, приключениями, развернута трогательная история графского сына Окассена, влюбленного в пленницу сарацинку Николетт. Счастью молодых людей мешают родители Окассена. Много препятствий приходится преодолевать влюбленным, чтобы добиться своего, но они, благополучно миновав опасности, обретают долгожданное счастье. В отличие от подлинного рыцарского романа, единственная доблесть Окассена заключается в верности Николетт; их любовь — вообще единственная ценность, которую признает автор»
137