Действительно, лишенное церковных ограничений обещание материального благополучия было адресовано прежде всего рыцарям, влюбленным в жизнь, дамам, тем, кто отказался сопровождать Людовика Святого в последнем крестовом походе («в то время не было никакого паломничества, никто не покидал свой край, чтобы исследовать дикие страны»). Жан де Мён писал на языке, которым пользовались при дворе. Это произведение по-своему воспевало радость, наполнявшую куртуазные поэмы. Оно приглашало открытыми глазами смотреть на красоту творения и просто радоваться. Эта радость звучала в детском смехе Избранных из Бамберга[142], в иронии Рютбёфа, в свежих мелодиях Адама де ла Аля, которые были проще, естественней и непосредственней, чем схоластические полифонии Перотена Великого. Этой радостью был охвачен молодой Людовик Святой, в то время когда он еще любил 11гутить. Теперь этой радостью был движим улыбающийся антиклерикализм знати при французском дворе и вся свободная и здоровая молодежь, для которой лжепророки и провозвестники конца времен были не преподавателями-диалектиками или трубадурами, а лишь ханжами и святошами, чьи призывы к покаянию препятствовали возвращению к свободе золотого века. Изящество новой скульптуры было эхом этих настроений. Оно давало живительный сок, питавший распускавшуюся на солнце флору последних капителей. Повинуясь зову блаженства, Воскресшие из Буржа встают, являя в свете Господа нежность юного тела. Радость ведет к осуществлению стремления к телесной красоте, в которой в Париже растворилось религиозное искусство соборов.
Три века непрерывного развития привели к тому, что в области Иль-де-Франс возникла философия счастья. Италия деловых людей была готова принять ее. Однако в стране, где церковные структуры были менее прочны, эта философия могла способствовать окончательному разложению христианства и погружению в безбожие, которое уже приписывали Фридриху II. Следует ли верить Бенвенуто д'Имола, говорящему, что «вскоре более ста тысяч знатных людей, занимавших высокое положение, мыслили так же, как Фарината дельи Уберти и Эпикур, полагавшие, что рай следует искать только на земле»? Действительно, Данте прошел в «Аду» круг, где находились
и Фарината открыл ему, что:
Однако Данте Алигьери именно в «Раю» поместил «вечный свет» Сигера Брабантского, величайшего из парижских философов, родоначальника новой школы. В своей теории об устройстве мира Данте помещает в виде двух параллельных, несоприкасающихся, рядов Церковь и Государство, Милость и Природу, Богословие и Философию, подобно тому как это делали преподаватели факультета искусств. Философия учит,
«Божественную комедию» можно считать последним собором. Данте возвел его на том, что доминиканские монахи, проповедовавшие во Флоренции, рассказали ему о схоластическом богословии, изучив его в Парижском университете. Как и великие соборы Франции, поэма ведет за собой, в соответствии с насыщенной светом иерархией Дионисия Ареопагита и при посредничестве святых Бернарда и Франциска и Девы Марии к любви, которая движет небесные тела. Проникнутое поэтикой воплощения Бога, искусство соборов воздавало удивительную хвалу телу Христа, торжествующей Церкви, иными словами — всему миру. На заре треченто подъем, незаметно способствовавший освобождению европейской мысли из-под власти духовенства, отвращал тех, кто жил на Западе, от сверхъестественного. Теперь люди шли другими путями к иным завоеваниям. «Природа — божественное искусство». Искусство, которое должно вести к счастью. Сам Данте и его первые почитатели устремились к другим берегам.
Дворец
1280-1420
В XIV веке начали проявляться признаки истощения, сказавшегося на западном христианстве. Стремление к крестовым походам по-прежнему живо и владеет умами. Оно диктует политику Церкви, определяет настроения рыцарства. Но постепенно это стремление уходит из области мифов и ностальгии. Между падением в 1291 году Сен-Жан-д'Акра, последнего оплота франков в Святой земле, и беспорядочным бегством крестоносцев при Никополисе в 1396 году под натиском турецкой армии, покорявшей Балканы, реальностью стало медленное отступление из восточных областей Средиземноморья. После 1400 года Византия превратилась в осажденный город, опасный край, некий аванпост, обреченный переживать набеги неверных, приходящих из Азии. Европа больше не распространяет своего влияния, напротив, она сокращает его, и происходит это потому, что население, которое непрерывно росло в течение трех веков, с приближением 1300 года начало уменьшаться. Великая чума 1348—1350 годов и последовавшие за ней волны эпидемий превратили снижение прироста населения в катастрофический упадок. В первые годы XV века население большинства европейских стран сократилось вдвое по сравнению с предшествовавшим столетием. Бесчисленные поля оставались невозделанными, тысячи деревень обезлюдели, почти повсеместно ставшие слишком просторными городские стены окружали обветшавшие кварталы. Следует также упомянуть военные потрясения. Агрессивная мощь, некогда вырывавшаяся наружу, неся на своей волне завоевательные экспедиции, теперь вернулась обратно. Она вызывала бесконечные столкновения между крупными и мелкими государствами, которые начали укреплять свои границы, дробить христианский мир, соперничать и противостоять друг другу. Шум битвы раздавался и в деревнях, и вокруг осажденных городов. Повсюду попадались вооруженные шайки, занимавшиеся грабежом и разбоем, бродяги, наемные солдаты. Везде бандиты и убийцы, «живодеры»[146] - профессионалы военного времени. В течение пятидесяти лет до наступления XIV века произошел один из великих переворотов, изменивших в Европе историю материальной цивилизации. В развитии этой истории произошли две мощные вспышки, отделенные друг от друга долгим затишьем. На XIV век приходится начало застоя, продлившегося до 1750 года.
Этого утверждения недостаточно для того, чтобы проследить за ходом мысли тех историков, которые, уделяя слишком много внимания означенному перерыву в развитии, сокращению населения и военным волнениям, с таким же пессимизмом судят и об истории«идей, верований и художественного творчества латинского христианства. Бесспорно, в том, что касается культурных ценностей, XIV век был не паузой, но периодом плодотворного развития. Сам упадок и потрясения, которые пережила материальная культура, стимулировали движение вперед, причем по трем направлениям. Во-первых, значительно изменилась география процветающих областей, зёрна интеллектуальной и художественной активности прорастали в новых краях.
Эпидемии и разлад, нарушавшие хозяйственную деятельность, военные беспорядки нанесли большой урон некоторым германским областям, Английскому королевству и тяжелее всего сказались на Франции, центре предшествовавшей экспансии. Многие области избежали общей участи. В прирейнской Германии, в Чехии, некоторых иберийских областях и больше всего в Ломбардии заметен рост городов, успех в коммерции, появление новых интересов и новых поводов для беспокойства. В то время как мореплаватели Генуи, Кадиса и Лиссабона отваживались заплывать по Атлантике все дальше, начинается поворот европейской торговли к Океану, который вскоре должен был возместить сторицей потери в Средиземноморье. Бедствия XIV века и, в частности, демографический спад не во всех областях стали причиной остановки развития. Эти факторы способствовали увеличению личных состояний и общему повышению уровня жизни и таким образом создали материальные условия для более активного меценатства и популяризации высокой культуры. Действительно, в это потревоженное чередой бедствий время, ознаменованное резким сокращением численности населения, богачей было гораздо больше, чем в безмятежном XIII веке, когда разворачивалась экспансия, а состояния также росли, но все-таки не с той скоростью, с какой увеличивалось население. Вот почему некоторые привычки и вкусы, свойственные прежде лишь благородным и знатным особам, постепенно распространялись во все более широких слоях общества, независимо от того, шла ли речь об обычае пить вино, носить белье или читать книги, украшать жилище и гробницу, понимать смысл рисунка или проповеди, заказывать произведения в художественных мастерских. Вот почему тяга к роскоши, несмотря на застой в производстве и торговле, не только не отошла на второй план, но, более того, усилилась. Наконец, ослабление материальных структур вызвало разрушение, подрыв целого ряда ценностей, на которые до недавнего времени ориентировалась культура Запада. Возник беспорядок, но в то же время это вернуло культуре молодость и в чем-то способствовало ее освобождению. Люди того времени были охвачены тревогой в значительно большей степени, чем их предки. Причиной тому была напряженность, возникшая в ходе борьбы за освобождение, несущее новизну. Те, кто были способны думать, временами с головокружительной ясностью ощущали новизну своей эпохи. Они осознавали, что открывают иные дороги, пролагают иные пути. Они чувствовали себя новыми людьми.
142
146