Я стал замечать, что после смерти Мутти мембрана, разделяющая маму и реальность, растянулась и стала пористой. Если она порвется, то у мамы точно случится нервный срыв; может, именно поэтому отец изменился…
— Да ладно, — вступает отец. — Баба с возу — кобыле легче.
Я ушам своим не верю — что он несет? — но потом вспоминаю, что он только начал нормально разговаривать. Наверное, ему придется сначала воспринять все языковые штампы, эти дурацкие наросты на языке, прежде чем он найдет оригинальный способ самовыражения. Жаль: ведь когда он сквернословил, в оригинальности ему было не отказать.
— Не думаю, что Элис в восторге от этого… — вздыхает мама, взяв себя в руки.
— Да, не в восторге. Бен думает, она как раз начала ценить то, что сестра рядом, в Лондоне.
— Ну да ладно, — говорит отец, подходя к жене, приобнимая ее и наливая вина ей в бокал. — Я предлагаю тост. За Габриеля. И его удачи на личном фронте.
— Да пошел ты, — отвечаю я.
— Габриель! — громко, по-отечески строго отчитывает он меня. — Не смей такого говорить при матери!
Отец засовывает винную пробку обратно в горлышко; мама оборачивается, благодарно ему улыбаясь, будто только что осуществилась ее заветная мечта.
— Я думаю, это чудесный тост, — мягко настаивает она, поднимая бокал. — За Габриеля. И его удачи на личном фронте…
— За Габриеля. И его удачи на личном фронте.
— За меня. И мои удачи на личном фронте.
Я сильно сомневаюсь, что в эту фразу можно вложить еще больше сарказма. Чокаюсь с ними, стараясь, чтобы звон бокалов вышел как можно более резким, звуча в унисон с моим настроением, и подношу бокал к губам. Я взбешен, словно маленький ребенок, и даже не замечаю, как вино проскальзывает внутрь; но послевкусие такое-такое… дубово-маслянисто-перечно-выдержанное — я в шоке.
— Получается, это тоже пойдет вместе со всеми остальными вещами? — спрашивает отец, дергая мамин передник.
— Знаешь, я как раз хотела с тобой поговорить об этом.
Не теряя ни секунды, я отпиваю еще — точнее, даже отхлебываю. Господи! Это же совершенно особый напиток. Знаете, во всех статьях о винах обычно только и разговоров, что о богатой и бедной палитре вкусов. Так вот у этого вина богатейшая палитра. Оно будто обретает объем во рту. Это вкус, обретающий форму совершенства. Я нашел его! Я его нашел!
— Я уже не уверена, что хочу продать коллекцию целиком… — объясняет мама.
— ЧЕГО?!
Резко повысив голос до прежней громкости, отец возвращает меня на землю.
— Не начинай, Стюарт.
— Совсем сдурела? Ты что, не слышала, как он предлагал нам за все про все восемьдесят тысяч?
— Как он предлагал мне за все про все восемьдесят тысяч.
— Черт с ним, ты понимаешь, о чем я.
Это уже чуть тише.
— А я думаю, что он занизил цену. Подумай, одна шляпа капитана Леманна должна потянуть тысячи на три. А папина модель… Мне просто кажется, что, возможно, стоит немного подождать.
— Вот не надо. Я ж тебя знаю. Ты просто нашла отговорку. Ты никогда ее не продашь.
— Папа…
— ЧЕГО?!
— Где ты купил это вино?
— ДА НЕ ЗНАЮ Я НИ ХРЕНА НИ ПРО КАКОЕ ВИНО!!!
— Ладно, можно я хотя бы взгляну на эт…
— Ты ж все это подстроила, а?
Он подходит к маме вплотную.
— Ты махала у меня перед носом картинкой, где был нарисован настоящий рай — обосраться можно: дом без этого гребаного «Гинденбурга» и восемьдесят тысяч на счете в банке. А теперь эту картинку вдруг убираешь.
Он смотрит в сторону, через силу вдыхает и выдыхает.
— Я знаю, почему ты так сделала. Потому что мне было все равно. Я и так был на самом дне. Вот ты и решила меня чуть приподнять, а потом снова бросить — и все для того, чтобы мое движение вниз продолжалось.
Мама закрыла глаза, ее немного трясет, руки сложены на надписи «LZ-129». Кажется, отец готовит последний удар.
— «Гинденбург» разбился вдребезги, Айрин. Ты слышишь? Он не был пригоден для полетов. Эта хрень взорвалась и рухнула на землю. БУ-БУ-У-УМ!!!
При этом он разводит ладони в стороны, изображая взрыв.
— Так что, может, хватит прославлять его гребаную память?
Он заходит слишком далеко.
— Пап. Ты не мог бы…
— ДА ПОДАВИСЬ ТЫ СВОЕЙ БУТЫЛКОЙ!!!
Он бросает бутылку в мою сторону слишком неожиданно, чтобы я мог ее поймать, хотя сомневаюсь, что отец хотел использовать ее в качестве снаряда. Просвистев рядом с моей головой, бутылка влетает в стеклянную дверцу шкафа с пятью моделями «Гинденбурга» и всякими мелочами: билетами, паспортом какого-то пассажира, картой с отмеченным маршрутом. Вино струится по дверце, словно кровь этих экспонатов-путешественников.