Моя остывшая сперма сворачивается в презервативе, валяющемся под прикроватной тумбочкой. Встаю, чтобы выкинуть его. Обычно я наполняю презерватив водой, завязываю узелок и спускаю в унитаз. Лучше всего это делать до наступления утра. Пожалуй. Однажды я наполнил презерватив водой и забыл о нем, оставив у раковины. А потом приходила мама, чтобы сделать генеральную весеннюю уборку, — в итоге я нашел его в эмалированной миске между тюбиком зубной пасты и бритвенными принадлежностями.
В зеркале ванной комнаты, залитой резким светом галогеновой лампы, можно наблюдать незабываемое зрелище: голый усталый мужчина с короткими темно-коричневыми волосами, которые лежат беспорядочными прядями, удивленно моргает, глядя на свой выдающийся живот, а в руках у него болтается воздушный шарик с конкретным проявлением его восторга. Открываю кран: вода наполняет презерватив, приводя в движение белое студенистое вещество. Завязывая узелок, замечаю капельку воды, просачивающуюся сквозь кончик презерватива. Я в панике. На коробке было написано: «Соответствует всем стандартам». «Гинденбург», наверное, тоже соответствовал этим гребаным стандартам. Когда я поднимаю презерватив на свет, то понимаю: мне показалось. К тому же вспоминаю, что Дина бесплодна. Я спускаю воду, наблюдая за тем, как еще один шанс сохранить этого полноватого усталого мужчину для будущих поколений засасывает и уносит в море.
Оборачиваясь, замечаю в зеркале проблеск света над правым виском. Нет, вру: это не проблеск света, а кусочек кожи головы. Элиот, помнится, заметил, что Джон Вебстер «прозревал костяк сквозь кожу»; я только что прозрел костяк сквозь волосы. Создается впечатление, что моя шевелюра — я в этом не уверен, но впечатление создается точно — начинает потихоньку редеть. Наклоняюсь поближе к зеркалу и смотрю на свое отражение, убрав волосы назад и стянув их рукой в пучок. В четырех-пяти миллиметрах от их неровной линии растет одинокий волосок, привет из отдаленного прошлого. И если его собратья отступят еще хоть на миллиметр, то я точно буду знать, что лысею. Не теряю немного волос на макушке, волосы не редеют слегка, нет — я лысею. Черт. Прямо как Вайнона Райдер в «Дракуле» говорила: «Избавь меня от этого умирания».
Замерзший и недовольный, возвращаюсь в постель. Потревоженная Дина отворачивается, что-то бормоча во сне; от нее буквально веет теплом. Подавляю желание обнять ее и согреться теплом ее сомнамбулического костра: надо слишком хорошо знать человека, чтобы можно было позволить себе разбудить его, поднимая температуру собственного тела за его счет. Сразу после секса я лег на спину, а Дина сама положила голову мне на плечо, сказала: «У тебя член „Олд Спайсом“ отдает», — и тут же заснула.
Когда она засыпала у меня на плече, когда ее нога лежала на моей, мне показалось, что Дина заполнила пустоту в моей душе. Теперь я не так в этом уверен.
Даже не знаю, что мне теперь надо. Возможно, я думал, это будет все равно, что переспать с Эллис; но я спал с Элис только в своих мечтах, и это не было похоже на произошедшее сегодня — главным образом потому, что тогда я был один. А теперь, если я отказываюсь от Элис и гуляю с Диной, то у нас уже отношения, а не… даже не знаю что… игра теней. А это, возможно, совсем отдалит меня от Элис.
Мысли роятся в голове, крепко зажатой в тиски утренней бессонницы.
12
Когда я учился в школе (это была школа Джон Лайон в Мидлсексе — одно из тех образовательных учреждений для среднего класса, которые изо всех сил пытаются походить на Итон или Харроу, но преуспевают лишь в том, чтобы набрать как можно больше евреев), все обращали внимание на то, есть ли у тебя к шестнадцати годам модная тачка. Но если с этим выходила промашка, то надо было хотя бы уметь разбираться в машинах — причем с малых лет. Я сам видел ребят, у которых ноги еще до педалей не доставали, но они наизусть знали все технические характеристики самых разных машин, спорили о том, какой двигатель лучше: «кавалье» или «карлтон» (большую часть этих знаний они почерпнули из настольных игр, позволяющих изучать машины, притворяясь, что просто играешь). Те, что не разбирались в машинах, удостаивались презрительного, хотя и несколько странного прозвища «домкрат». Считалось, что это не по-мужски; отсутствие знаний о машинах говорило о том, что ты еще ребенок, а в моей школе с самого первого дня в первом классе нужно было вести себя так, будто тебе лет двадцать шесть. Машины были тогда сродни сексу: знания о них не приносили пользы, поскольку практического применения не находили, но вызывали у сверстников благоговейный трепет. Я даже помню, что Джон Острофф настолько ловко управлялся с этими знаниями, что из его рассказов (тогда он еще не достиг половой зрелости) получалось, будто он регулярно ездил на машине и занимался сексом в каком-то параллельном мире.