— Проехали, — бормочу я, будто в полудреме, мне уже настолько все равно.
— Не притворяйся, что спишь.
— Я не притворяюсь.
Теперь ее очередь цокать языком и вздыхать.
— Я могу сделать тебе минет, если хочешь… — предлагает она.
— Проехали, — тут же отвечаю я, хотя и запоминаю это предложение.
— Просто… внутри больно будет.
— Я же сказал, проехали.
Какая-то часть меня требует в этот момент сравнений с Майлзом Траверси, но это худшая моя часть.
— О чем вы с Беном разговаривали на похоронах? Когда ушли от остальных?
— Что, тебе прямо сейчас рассказать?
— Да. А что в этом такого? Или ты со мной больше не разговариваешь, раз я отказалась заниматься с тобой сексом из-за того, что мне больно?
Начинаем проверку. Начинаем проверку.
— Нет, — поворачиваюсь я. — Из-за того, что сейчас два часа ночи.
— И что? Минуту назад ты был готов не спать еще по крайней мере… — она делает паузу, — минуты три.
— Ха. Ха. Ха.
— И с каких это пор ты считаешь, что два часа ночи — это поздно?
— Тебе на работу завтра.
— Это тоже тебя, кажется, еще минуту назад не волновало.
Я знаю, что проиграл. Подмышкой едва касаюсь ее груди, дотягиваясь до прикроватной лампы, чтобы включить ее.
— О чем ты спрашивала? — моргаю я.
— О чем вы с Беном разговаривали на похоронах?
— Это ж было два дня назад!
— Ну, я только сейчас вспомнила.
А вот я не забывал. Я размышлял об этом долго и мучительно. В некотором смысле, я снова стал зацикливаться на Элис, на ее лице, ее теле, только теперь я сам оказывался в кадре, тогда как раньше ограничивался ролью оператора. Почему в некотором смысле? Потому что, хотя моей симпатии к Дине и пришлось нелегко в первые минуты после признания Бена, сейчас, когда я немного отошел от потрясения, симпатия поднялась, отряхнулась и теперь по привычке устраивается поудобнее в моей голове, скрываясь между строк. Но после разговора с Беном я задумался даже не столько об Элис, сколько о самом Бене. Всем известно, что даже самые нежные объятия иногда не в силах удержать от измены. В конце концов, страсть живет новизной, открытиями и откровениями; но алмазный рудник истощается так же быстро, как и медный. Я не думаю, что в данном случае дело было именно в этом, хотя я, в общем, именно в этом и обвинил Бена у могилы Брайана Гранмерси. Похоже, причина в том, как устроены его мозги, в его манере выбирать женщин, отмечая галочкой все их особенности, словно анкету заполняя. Я всегда подозревал, что он не искал совершенства; возможно, Бен искал совсем другого — недостатков, чтобы с полным правом можно было продолжать поиски. А когда появилась Элис — само совершенство, — ему пришлось остановиться; а потом он вдруг понял, что есть один признак, по которому она не подходит, что она не обладает одним важным достоинством — Элис не еврейка. Он уцепился за нееврейство именно потому, что с этим она ничего поделать не сможет.
— Да так, ни о чем, — отвечаю я. — О футболе.
— А об Элис он ничего не говорил? — недоверчиво спрашивает она.
— Нет. А что?
— Она беспокоится. Похоже, этот его сдвиг по еврейской фазе серьезно повлиял на их отношения. И, знаешь, Элис кажется, что ей надо что-то делать с этим…
— Что?
— Ну, не знаю, ходить в синагогу, учить иврит. Откуда мне знать? Но похоже, она считает себя виноватой в том, что не родилась еврейкой.
Я смотрю на изящные, мягкие линии ее лица, светящегося сочувствием, и уже не в первый раз удивляюсь, почему я вообще думаю об Элис. Мне, естественно, очень хочется рассказать ей всю правду, но все же это было бы очень большой ошибкой. Проникаясь альтруизмом, я хочу поберечь чувства брата, которому все расскажет Элис, которой расскажет Дина; проникаясь эгоизмом, хочу, чтобы если Элис обо всем и узнала, то именно от меня, как бы при этом ни пострадали чувства моего брата. Бесцельно блуждая под одеялом, мои пальцы оказываются у ее соска.
— Да, еще мы говорили о Мутти, похоронах, еще о чем-то, — добавляю я для убедительности. — Но об Элис он даже не заикнулся.
— Понятно, — говорит Дина, хватая меня за руку, уже добравшуюся до пупка.
Хватка у нее железная.
— Чего? — не понимаю я.
— Габриель!
— Чего?
— Если ты со мной пять минут поболтал, это еще не значит, что у меня прошли боли в матке.
Я убираю руку и отодвигаюсь чуть дальше на свою половину кровати, хотя без прежней озлобленности и не отворачиваясь.
— А что говорит гинеколог?