Так было и в то снежное рождественское утро 1993 года. Вилли тогда было одиннадцать, а мне всего месяц или около того после восьмилетнего возраста. Игра с новыми игрушками и помощь маме в выпечке сахарного печенья постепенно утратили свою привлекательность. Мы забеспокоились, зная, что пруд ждёт. Наконец, после изрядных упрашиваний с нашей стороны, мама дала нам своё согласие, и мы отправились по дороге в старый дом Чилтонов.
Леон Чилтон знал, что мы вежливые, хорошо воспитанные мальчики, поэтому он кивнул в знак одобрения, и мы, улюлюкая и крича, побежали через пастбище туда, где над прудом стояла шестидесятифутовая изогнутая чёрная ветвь древнего сассафраса. Мы пробрались через заснеженные заросли кустарника и ежевики, густо отяжелевшие с южной стороны, и остановились, тяжело дыша, на берегу, наполовину от изнеможения, наполовину от безудержного благоговения. Пруд был красивый. Холодное послеполуденное солнце блестело на его ледяной поверхности, отчего сосульки на ветвях старого дерева сверкали, как алмазные клыки.
— Последний на льду — тухлое яйцо! — сказал Вилли.
Он сел на открытый корень, сбросил ботинки и натянул новые коньки, которые получил утром от Санты.
— Я забыл свои, — простонал я. Я оставил свои коньки на заднем крыльце старика Чилтона. — Надо вернуться. Подожди меня, слышишь?
— Подожди, что, чёрт возьми? — Вилли насмешливо ухмыльнулся. — Я уже не здесь!
И с этими словами он выскользнул на скользкую твёрдость девственного льда. Мне потребовалось добрых пять минут, чтобы добежать, схватить коньки и вернуться к пруду. К тому времени, когда я достиг подлеска, ноющая боль прошила мой бок от слишком быстрого бега. Я нашёл старый пень из гикори и сел отдохнуть. Пока я ковырялся в неподатливом узле на шнурках своих ботинок, я слышал, как Вилли на пруду насвистывал, лезвия его коньков издавали скрипучие звуки, когда он выполнял восьмёрки и скользил на корточках с руками за спиной из одного конца открытого катка к другому.
— Придержи лошадей, Вилли… Я иду!
Я помню, как кричал… прямо перед трещиной. Звук был таким внезапным, таким зловеще ломким, что я примёрз к этому обрубку. Это было безошибочно, и я сразу же точно понял, что произошло. Лёд треснул… раскололся под весом Вилли, когда он перебирал слабое место в замёрзшем пруду.
Я долго сидел там после треска разбитого льда, затаив дыхание, ожидая, когда последуют другие звуки, всплеск жидкости, когда Вилли нырнул в холодную воду внизу, и его крики о помощи. Но, клянусь Богом, я ничего не слышал. Ничего, кроме треска на тонком льду.
Отбросив коньки в сторону, я продрался через кусты, моё сердце колотилось в груди. Я бежал по мелкому берегу, спотыкаясь о камни и замёрзшие коровьи пироги, зовя Вилли по имени. Моя паника переросла в тупое замешательство, потому что, куда бы я ни смотрел, я не видел видимого отверстия в пруду Чилтон. Не было неровной трещины на открытой воде, только шелковистая гладкая поверхность твёрдого льда, испорченная лишь несколькими движениями новых коньков. Но не это меня сразу насторожило. Полное отсутствие звука и движения заставило мою кровь стынуть в жилах.
Пруд для катания на коньках был пуст.
Моего брата нигде не было видно. На минуту я испугался до смерти. Потом я сообразил, что меня обманула одна из обычных шуток Вилли.
— Давай, Вилли! — умолял я. — Это не смешно. Выходи и давай кататься!
Пруд молча смотрел на меня, как огромный стеклянный глаз. Заросли справа от меня загрохотали, и я сердито обернулся, ожидая увидеть старшего брата, стоящего там с широкой ухмылкой на веснушчатом лице. Но это был только зимний кардинал. Красная птица вылетела из зарослей ежевики, на секунду зажглась на спиралевидной ветви сассафраса, а затем полетела на юг, к открытым полям.
Испугавшись, я побежал к дому Чилтонов. Леон был в сарае со своим сыном Джаспером, бросившим школу и тупым, как лягушка.
— Что с тобой, чёрт возьми, стряслось, мальчик? — спросил старик.
Моё дыхание было настолько затруднено, что я мог только молча указать на пруд. Мы втроём сели в пикап Леона Ford и направились через заснеженное пастбище. Мы обыскали чащу вокруг пруда, но там было пусто. Никакой озорной мальчишка не прячется там, сдерживая хихиканье над такой отличной шалостью. Ничего, кроме заснеженной жимолости и замёрзшего дурнишника.
Затем, когда старик и его сын были на другой стороне пруда, я случайно взглянул на лёд и подумал, что вижу… ну, в этом-то и проблема. Я не могу в жизни вспомнить, что я видел. Я потерял сознание, а когда очнулся, то был в своей спальне дома, слыша истерический плач матери, доносящийся из гостиной внизу, и бесполезные утешения отца.