Вереница из пяти телег с осужденными выехала на пустырь, когда солнце уже поднялось над горизонтом. Впереди и позади скорбной процессии нестройной толпой шагали штурмовики с топорами на плечах; тощие тюремные клячи тащили деревянные клетки, в которых звенели цепями приговоренные к смерти. Глеб бросил в горошину микрофона: «Пора!» — и продрался сквозь ветки, на ходу вскидывая парализатор.
Через несколько секунд все было кончено. «Серые» громоздились в пыли неопрятной копошащейся грудой, возницы кулями осели на передках телег. Глеб по очереди сбил замки, ребята из опергруппы вытащили заключенных наружу. Осмотрев освобожденных, Глеб уселся на землю, привалившись спиной к тележному колесу.
— Его здесь нет, — устало сказал неизвестно кому и тут же добавил: — Никита, «подними» вон того борова.
…Монах, получив дозу стимулятора, икал и с перепугу никак не мог сотворить оберегающий знак, бестолково тряся пальцами перед заплывшим жиром лицом.
— Где Бурд Кривые Зубы? — тщательно выговаривая слова, в третий раз спросил Глеб. — Его приговорили к смерти. Где он?
До толстяка наконец дошло, чего от него хочет страшный незнакомец с закутанным черной тканью лицом. Он перестал икать и вполне связно прохрипел:
— Во дворце… ночью увезли. Дон Рэба… Помилован. По личному приказу его величества…
* * *— И все-таки я не понимаю, — сказал Глеб. — Почему именно он? Гайсано Толстого они прибили гвоздями к воротам. Седому оружейнику из пригорода, тому, что придумал счетную машину, сожгли в горне руки. Алхимику Шайгору вставили в уши кожаные воронки и заливали в голову кипящее масло до тех пор, пока оно не полилось из глазниц и ноздрей. А этого… Почему?
— Потому что важнейшим из искусств… — ответил Раух и замолчал, не закончив фразы…
Тим Скоренко ТИХИЕ ИГРЫ
Больно, черт меня дери. Встаю, отряхиваюсь. Оглядываюсь на забор. Сволочь ржавая, подогнулся, пошел вниз, ни черта красиво не получилось. Бочонок ржет, перегибаясь пополам. У меня вся задница сплошной синяк, а он ржет, падла, камеру чуть на землю не роняет. Киря поумнее будет, улыбается, но спрашивает:
— Живой?
— Живой, куда денусь, — отвечаю.
Переступаю через поваленную часть сетки. Двигаться больно. Иду к Бочонку.
— Чего ржешь? — ору.
Бочонок прекращает смеяться, испуганно прижимает к себе камеру.
— Ты снял это или нет? Я что, зря жопу об асфальт долбанул? — ору еще громче, прямо ему в лицо.
— Снял, снял. — Он тычет в камеру пальцем-сосиской.
Беру у него камеру, включаю воспроизведение, смотрю. Получилось не так уж и плохо. Естественно. Вот парень в джинсах забирается на сетчатый забор, тот прогибается, проваливается, парень падает на асфальт, хватается за ушибленное место. Ага, вот тут Бочонок уже засмеялся, камера снимает асфальт. Все, выключил камеру.
— Пойдет, — говорю снисходительно.
Впрочем, даже неплохо, что забор упал. Получился какой-то спецэффект прямо.
Милка круглит свои глазищи на меня. Никакого сочувствия. Будто-это-так-и-надо.
— Пошли. Следующий кадр, — говорю.
Переползаем через сетку: я, Киря, Милка, Бочонок и Алена. Гаврика сегодня нет: он барыжит какую-то тачку, битую десяток раз. Зная Гаврика, уверен, что получится.
Гаврик — самый старший. Ему двадцать один. Самый младший — Бочонок, ему четырнадцать. Но он отличный оператор, ничего не скажешь. Вот лестница.
— Снимаю снизу, — говорит Бочонок.
— О'кей.
— Смотри не навернись, — говорит Киря.
У него в руках две сцепленные между собой дощечки, выкрашенные в черный цвет, с белыми полосками. Сам сделал. Похожи на настоящую штуку для киносъемок, как она там называется. Он щелкает. Я запрыгиваю, цепляюсь руками за нижнюю площадку лестницы, подтягиваюсь, забираюсь.