— Вы умеете учиться, — уважительно произнес Хинкус.
— И люблю, — добавил дю Барнстокр, загружая обратно в карманы свои бумажки. — Хотя, признаюсь, я все-таки уже очень много лет прилично играю в карты, что, пожалуй, было мне неплохим подспорьем.
— Вы, наверное, очень умный, — пробормотал Хинкус, на что дю Барнстокр счастливо и весело рассмеялся. — А я вот не очень умный, — чистосердечно посетовал Хинкус. — И кое-что я совсем не понимаю…
— Зато вы искренний и добрый человек, друг мой, — попытался утешить старика дю Барнстокр, но Хинкус, словно не слыша его, продолжал:
— Я не понимаю, например, почему все так носятся с этим Мозесом?
— Да просто всем интересно, что за новый экспонат раздобыл Кревски в нашу кунсткамеру, — резко ответил я.
— Виварий, — поддержал дю Барнстокр.
— Террариум, — добавил я.
— Гадюшник, — внес посильную лепту Хинкус, и мы с Казиком были с ним полностью согласны.
Глава пятая
Я зашел к себе, взял полотенце и отправился в душ. Из соображений ли достоверности или по какой-то чисто сантехнической причине душ оказался заперт. Я постоял немного, в нерешительности крутя пластмассовую ручку. Посмотрел на деревянную лестницу, ведущую на крышу.
Там уже все давно было готово. Наверняка расставлены на снегу софиты и Рон, сутулый и нахохлившийся, как старый гриф, согнулся над камерой. Через неплотно прикрытую дверь застекленного павильончика и распахнутую фанерную на крышу были слышны бормотание и театральные вскрикивания Кревски. Видимо, он объяснял Хинкусу «художественную задачу».
А все-таки свинство, что душ заперт. Или там кто-то засел? Да нет, тихо… Я еще раз подергал ручку. А, ладно. Бог с ним, с душем. Успеется. Я повернулся и снова пошел к себе, но мгновения покоя, выделенные мне на сегодня судьбой, истекли, и возле номера я застал целую толпу народу, точнее, хвост толпы. Ее большая шумная голова уходила в недра спальни госпожи Мозес. Монтировали декорации. Пожалуй, выгони всех их на улицу, подумалось мне, и выйдет жиденькая группка, но в условиях не слишком широкого коридора отеля из не более чем десятка человек образовалась внушительная давка.
— Что, интересно? — спросил я кого-то из толпы.
— Жуть, — резюмировал кто-то другой, совершенно не тот, к которому я обращался.
Я, с трудом пробираясь между затянутыми в спецовки плечами, протиснулся к своему номеру, но не смог открыть дверь, а лишь приотворил ее сантиметров на пятнадцать. В образовавшуюся щель я, мысленно бранясь, просунул полотенце и дотянулся до висящей на стуле возле двери куртки.
Отель, бывший некогда дивным оазисом уединения и покоя, напоминал разворошенный улей. Он жужжал развешенной и расставленной повсюду аппаратурой, стрекотал камерами, щелкал хлопушками и банками газированной воды.
В какой-то момент меня снова охватила паника. Я почувствовал, как эта кишащая толчея затягивает меня, увлекая в глухой механический гул, в темные, копошащиеся глубины.
Я выскочил наружу с радостью утопающего и, насколько хватало легких, набрал в грудь холодного воздуха. На крыше сидел облаченный в шубу Хинкус. Дамочка в фиолетовом трико остервенело пудрила ему вечно сияющий, как спелая слива, нос. Я радостно помахал ему рукой. Лицо старика потеплело, и Хинкус помахал мне в ответ, после чего у самого его лица клацнула хлопушка.
Бедняга сидел, стискивая рукой горлышко бутылки. Что-то не задалось, и перед ним свирепствовал неутомимый реж, размахивавший в воздухе пачкой листов сценария. Меб отошел, снова лязгнула хлопушка. Хинкус взглянул перед собой, но тут лицо его заметно исказилось. Он привстал, а точнее, медленно выполз из кресла и начал, заслоняя руками лицо, продвигаться в сторону края крыши. Меб окликнул его, но результат его окрика оказался прямо противоположным. Вместо того чтобы остановиться, Хинкус обернулся, сделал пару резких шагов и, раскинув руки, с криком рухнул вниз.
Правое колено вывернулось. Черная брючина треснула, и из-под нее, в красных обрывках, выскочила белая головка кости. Но Хинкус словно бы не заметил переломанной ноги и еще пару шагов прошел, глухо рыдая и хрипя. Я не успел опомниться, как к нему подскочили, поволокли, и через минуту за отелем взревел вертолет. Из здания вслед за взъерошенным Мебом выскочили Мила, дю Барнстокр, Сневар, Рон и еще какие-то люди. За ними бросился с лаем до этого без дела слонявшийся Лель.
— Что значит «недоступен»?! — орал Кревски, прижимая к уху телефонную трубку. — У нас чрезвычайное происшествие! Все летит к чертям собачьим, а вы говорите «недоступен»!..