— Ты слишком преувеличиваешь значимость цирка. И романтизируешь. Все хотят познать «великую тайну», но что, если никакой тайны нет? Что, если все очевидно, просто и лежит на самом видном месте? Да, такое нам не подходит, потому что не столь красиво и загадочно.
Я запнулась на ровном месте и пробуравила Аргеса тяжелым взглядом. Да что он вытворяет? Болтает с Императором, как со старым другом? Выдает все секреты, которые хранились в строжайшей тайне десятилетиями даже от самых близких? Я надеюсь, что он просто отличный актер и грает свою роль. Я буду надеяться на это до самого конца.
Но если он и играл, то уж очень убедительно. Потому что я действительно начинала верить ему, где-то в самых глубинах подсознания, под ворохом страхов, отговорок, вопреки логике. Глава Тинаана заставлял меня нервничать не меньше, чем непонятные мотивы Зорин.
— И все же, есть в цирке что-то загадочное.
И я не могла с ней не согласиться.
— Загадочность не в самом представлении, а в факте его существования. Люди, окрещенные народом не иначе, как уроды, предстают пред их глазами во всей своей красе, и не пытаются спрятаться, без стеснений показывают себя. Такими, как они есть. Они не боятся обнажить свою сущность, и страх нехотя превращается в восхищение. Но никто ведь не признается, верно? Люди тайно любят то, что общество не принимает. Приходя на представление, они внемлют своим порокам. Той грязи, которую столь рьяно отрицают и прилюдно порицают. Но в темноте правила искажаются и идут в противовес всему, что кажется правильным. Остается лишь одно желание — дать волю эгоизму.
Я говорила громко, четко и разборчиво. Они слышали, все прекрасно слышали. Но не реагировали. Никак. Вообще. Ни жеста, ни слова, даже воздух не колыхнулся от вздоха.
— Я знаю, что у меня не получилось сделать это столь же ярко, как это смог сделать Бумфис. Нужно отдать ему должное: этот старый сукин сын знает, как делать шоу.
— Я тоже умею делать шоу.
На губах Зорин расплылась улыбка, которой улыбались только любовники друг другу, предвкушая сладкие объятия. Меня бросило сначала в жар, а затем в холодный пот. В ногах появилась предательская слабость. Но я продолжала идти. Каждая минута этого сумасшедшего перфоманса двух актеров еще больше выбивала меня из колеи.
Хуже всего не понимать, что происходит. Хуже всего остаться наедине с этим непониманием. Автомобилю достаточно освещать дорогу на шесть метров вперед, чтобы продолжать движение. А мои же фары разбили сразу же, как только я ступила за белый порог. Приходилось двигаться вслепую.
Концертный зал совсем не походил на классическую цирковую арену. Приглушенный свет и красно-черные тона придавали этому месту ненужной мрачности. Десятки стульев пустовали — выбирай любой. Но Зорин направилась по ступенькам вверх, к единственному балкону. И лишь в тот короткий миг, когда она поднималась, тщательно глядя себе под ноги, Аргес пронзил меня коротким резким взглядом и едва заметно покачал головой. Я потянулась к его руке, но он проскочил несколько ступенек и догнал свою спутницу, оставив меня наедине с мрачными мыслями.
Что ты этим пытаешься мне сказать? Хочешь, чтобы я не встревала в вашу партию? Хочешь сказать, что это только ваш спектакль, а мне тут не место? Только не нужно врать, что это ради моей безопасности. Как видишь, у меня появилась своя особенность. Я невидимка. Я никто здесь. И никем не стану, потому что я правитель по стечению обстоятельств, а вы двое — по призванию. Отличный дуэт, ничего не скажешь.
Свет практически исчез, загорелись несколько прожекторов, образовывая на тяжелых бордовых шторах три белых круга. Ненавижу белый цвет. Это цвет болезни и смерти. Заиграла музыка, но это сложно было назвать полноценной законченной мелодией. Страшная какофония из всевозможных инструментов, и больше эти неестественные звуки пугали, нежели погружали в атмосферу загадочности.
Я сидела за спинами двух правителей, которые подходили под стать друг другу, хоть как бы прискорбно ни было это признавать. Их осанки были королевскими от природы, а моя же спина ныла от перенапряжения, поэтому пришлось скрутиться дугой. Мозг кипел от попытки уследить за всем и вникнуть в происходящее, но получалось это из рук вон плохо.
К отвратительному совокуплению звуков добавился еще один мерзкий звук — урчание моего желудка. Услышать его никто не мог, кроме меня, но я поспешила согнуться еще сильнее. Попытавшись вспомнить, когда вообще в последний раз прикасалась к еде, быстро провалилась в этой задаче. Голод, который до этого не проявлялся из-за страха, вдруг накатил с тройной силой и, казалось, что весь пищеварительный тракт ссохся и прилип к хребту. Хотелось пить, но я не смела даже шевелиться, дабы не упустить ничего из виду.