Виктор взглянул на неё. Нина слушала серьёзно, молча, глядя перед собой.
– В общем, должен был я сейчас сидеть в комнатёнке – а то и в общаге, одинокий, после трёх-пяти разводов с такими же «экспериментаторшами»… Давным-давно потерявший связи со всей роднёй, которая думает, что вот, Витька москвич, загордился, знать не хочет… А ты этого Витьку запросто могла увидеть среди бомжей на том же вокзале, куда приехала! Серьёзно говорю. Впрочем, до такого возраста бомжи не доживают…
Нину аж зябко передёрнуло.
– Неужели так?..
– Москва слезам не верит! – помнишь детскую шутку? Кто-нибудь разревётся, раскапризничается, слёзы градом, а ему говорят:
– Москва слезам не верит!
Никто и знать не знал, что это такое. А дело вон какое.
– Ну и как же тебе удалось выкарабкаться?
– Да… Именно выкарабкаться, на чистое место. Ты понимаешь, двадцать лет прошло, а до сих пор и говорить неудобно… как бывшему советскому человеку. Удалось использовать новые законы себе на пользу. Многие всё потеряли, «благодаря» этим законам, а тут как-то удалось… Ничего не нарушал, нигде не сподличал – даже взятку ни разу не давал! – просто повезло, чисто случайно. Хотя… до сих пор неловко : еще подумают – ловкач какой! Удачливый. А то и вообще – пройдоха…
– Ну… ты же миллиардами не ворочаешь, наверное…
– И миллионами не ворочаю, и даже сотнями тысяч. В том-то и дело: получил элементарно необходимое для нормальной жизни. То, что имеет любой мусорщик, скажем, в Нью-Йорке. Я видел, знаю… Тем и отличается наша страна : живём, чтобы получить элементарное. Глядь – и жизнь прошла.
Политика, большая политика!
– Ты сказал, что журналист…
– И всё время журналист – а журналист, Нина, это не начальник. У меня в трудовой книжке несколько записей: редактор. Ну и что? Я из Америки вернулся – редактор; комната в коммуналке, и бумажка в почтовом ящике: отказать. Отказать на все просьбы…
Пока, наконец, не повезло. Сегодня, что называется, всё есть: квартира-машина-дача. Семья… Жена. Сыну восемнадцать лет! Как нам тогда…
– Да, да, да… Я когда беру те книжки, иногда вспоминаю тебя…
– А я заставил сына прочитать! «Войну и мир» давно прочитал – ну, и всё остальное. Да он у меня тоже гуманитарий, так что естественно. Но никакой не журналист – избави бог.
Нина посмотрела с удивлением.
– Хватит одного. Я тебе хотел немного рассказать про журналистику, да ты уже «съела мой хлеб»!
Нина изобразила на лице нечто смешливо-удивлённое.
– А когда ты говорила «про жизнь»; я и пишу в таком «ключе». Это и сложно, и тяжело, и славы никакой… По-другому не могу. Другие – могут. «Другие» – это почти вся журналистика.
– Поня-а-тно…
– Но! – поднял он палец, – сегодня человеку еще труднее разобраться, где «правда», где «известия», «аргументы и факты» и т.д. Для истины – и ниши-то нет никакой, так, закуточек, где она и обретается, никому не заметная…
– Печа-а-льную ты нарисовал картину…
– Реальную.
– Ну что ж, давай прощаться. Проводи меня до метро – и по домам.
– Давай телефонами обменяемся – мало ли что. Будешь в Москве – куда-нибудь сходим…
– Не сходим, Витя… Врачи сказали: жить осталось мне полгода, от силы год. Так что… Будь здоров, земляк! У меня есть близкие, у тебя – свои. Но рада была встретиться, вспомнить молодость, поговорить. Пошли…
Наступали сумерки, они прошли по уже пустым аллеям – и враз окунулись в московскую толчею. Из метро несло тем странным, всегда узнаваемым запахом, слегка техническим. После всего разговора было заметно, что у них возникли одни и те же мысли при взгляде на людское многолюдство : какова судьба у этого, чем живёт вон тот, о чем задумалась эта пара… Промелькнули – и навсегда, навсегда, навсегда! И так – минута за минутой, день за днём, год за годом…
Они встали там, где ей попроще зайти, занять место. Появились в глубине тоннеля огни поезда, и они порывисто, искренне расцеловали друг друга в щеки.
А дальше всё смешалось в круговороте толпы…
Санкт-Петербург,