Санкт-Петербург,
25 августа 2012 года.
Мои родные староверы
Икона
Есть у меня одна икона… Стоит в Петербурге, на полке среди других икон. Она для меня – самая главная.
Другие, современные, купленные в церковных лавках за последние двадцать лет – самые разные: яркие, блестящие, закатанные пластиком – и самые простые, бумажные, производства 1990-х годов. Есть среди других и одна старинная: большая, потемневшая от времени, с металлическим окладом, в деревянном коробе, под стеклом – и лежит под ней чей-то давний венчальный веночек…
А моя – целиком из желтого металла, хоть и небольшая, но тяжеленькая, со следами грубоватого литья, и на обороте кое-где тронутая зеленью. Моя… Старообрядческая. Сколько ей лет? Не знаю, да мне и знать не надо. Досталась она мне от матери, Ольги Прокопьевны, а к ней попала… Самым необычным образом!
Где-то эдак в году 1965-м мать была в одной деревне под Бийском. Сидела на берегу речки, где купались местные ребятишки, и где ходил скот – коровы, лошади – место и шумное, и затоптанное… Мать надумала сполоснуть ноги, и заходя в воду, на чем-то поскользнулась – нагнулась, покопалась в песке-иле – и вытащила икону!
– Я сразу ее узнала, – такая была и у дедушки…
Икона лежала изображением вниз – потому и поскользнулась мать… Потому и сохранилась – не повредили ее ни конские подковы, ни тележные колеса, и ничто другое…
Почему нашла мать – будучи впервые на этой речке? Воля Провидения, воля Божия, никак не иначе!
Сколько лет пролежала? Трудно сказать. Могли забросить богоборцы 1920-30-х годов – да деревня-то не староверская, таких икон тут быть не должно. Получается – обронили с воза староверы, когда переезжали речку? А когда переезжали? Ого-го! Когда переселялись в глухие места, на пути в Горный Алтай, в поисках свободы для своей веры, свободы для себя, свободы от притеснений, в поисках царства добра и справедливости – Беловодья… А было это в конце 18-го – начале 19-го века… Впрочем, как утверждают историки, подобные иконы в массовом количестве начали лить во второй половине 19-го века, на Урале, и большинство алтайских икон – уральские. Есть еще один вариант, почему икона оказалась в реке: в 60-е годы двадцатого века начался кризис староверских общин, умирали последние носители веры, и когда священный предмет передать было некому, его, по обычаю, могли закопать в лесу, оставить на ветке дерева – или опустить в реку. Оставить на Божий промысел…
Найденная икона в Бийске лежала на этажерке, среди моих книжек-учебников, я иногда брал ее в руки, рассматривал… Ничего, разумеется, не понимая – просто как нечто из другого мира, необычное. Чтобы привесить ее на стену, хотя бы на гвоздик – и в голову никому прийти не могло. Зачем?.. Никто вокруг ничего не знал о Боге, о Христе, не знал молитв, никогда не крестился – вообще ничего такого не знал и понятия даже не имел. А что имел – забыл…
Появись икона на стене – насколько бы она не соответствовала всему вокруг – и в доме, и за стенами дома – даже и сказать нельзя. Мы все были, я бы так определил – естественные атеисты. Много лет спустя я прочитал слова Иоанна Златоуста, смысл которых таков: если бы все люди были идеальные, то и религия была бы не нужна. Но мы-то совсем не идеальные, и грех вокруг бурлил и кипел…
Чего стоило одно только беспробудное пьянство моего отчима – и многоэтажные маты! Да и не отчим он был мне, а так… Прибился к нам когда-то мужик: вначале было что-то вроде похожее на семейную жизнь, а потом он просто жил сам по себе. Так десять лет и прожил. В пьянке, матах и табачном дыму – до самой смерти. Впрочем, это отдельный сюжет… Можно вспомнить и какие-то проблески, отчего я сейчас иногда поминаю Валентина Алексеевича… Но отдельный, отдельный сюжет – тем более что он был не из староверов.
Лежала себе икона, лежала – и привлекла внимание одного моего приятеля, начинающего коллекционера.
– Да это и не икона – так, от створня часть, – определил он. – Ты мне ее продай, на обмен пойдет.
От створня часть – это часть створчатой иконы, значит; а на обмен – это он ее обменяет на что-нибудь для себя подходящее… Хотя наше семейство находилось даже не в бедности, а в глубокой, настоящей нищете, в каком-то люмпен-пролетарском положении, и каждый рубль для нас имел значение (а он предлагал целых десять рублей), я продавать отказался. Потом приятель приходил в мое отсутствие, пытался купить икону у матери – не купил… Не суждено было ей закончить свой путь в груде копеечных обменных предметов, переходящих из рук в руки.