Эти жестокие слова[23] писатель произнес, уже ознакомившись на Религиозно-философских собраниях с представителями «духовного» мира, укрепившись в убеждении, что «Бог не в бревнах, а в ребрах». Богоискатели увидели в представителях официальной церковности (а именно ее и имел в виду Д. С. Мережковский в «Грядущем Хаме») то, что увидеть никак не рассчитывали: позитивизм. «Иной раз кажется: да это главное! — записала З. Н. Гиппиус в дневнике еще во времена Собраний. — Да все они позитивисты!»[24] Парадокс заключался в том, что будучи «позитивистами» — чиновниками «казенной» Церкви, «они» в то же время в подавляющем большинстве своем являлись людьми глубоко верующими, искренне считавшими вполне нормальным существование «симфонии» с государством, которое называло себя христианским. За это последнее присвоило себе право вмешиваться в церковные дела, подбирать православный епископат, наблюдать за ходом церковных дел, в случае необходимости «корректируя» его. Святейший Синод, лишь по названию являвшийся церковным правительством, на деле был «исполнительным органом» православной (de jure)[25] Империи, самостоятельным настолько, насколько последняя это допускала.
Однако из того, что в синодальной Церкви царил «дух формализма», вовсе не следовало, что Православие — «казенщина». Примеры Оптинских старцев, святого о. Иоанна Кронштадтского, да, собственно, и религиозный «ренессанс» начала века, доказывали, что подлинная вера (или стремление ее обрести) были сильны в русском Православии. Речь, однако, не об этом.
Трагедия заключалась в том, что отечественная иерархия, воспитанная на принципах беспрекословного послушания государству, совершенно не представляла себе, что такое настоящая церковная свобода. Администрирование — главный бич синодальной Церкви, воспринималось не только как нормальное, но и как естественное явление. Существовала строгая вертикаль: распоряжения шли непосредственно от Св. Синода, действовавшего под неусыпным наблюдением «ока Государева» — Обер-Прокурора, к епархиальным архиереям. Епископ получал руководящие указания, легко перемещался (в зависимости от заслуг) — либо на более, либо на менее богатую кафедру; произвольно (т. е. безо всякой последовательности) вызывался для присутствия в Синод или же отправлялся обратно в свою епархию. Духовенство награждалось и наказывалось, оно участвовало в праздновании всех государственных торжеств и являлось связующим звеном между светскими властями и православным народом.
Однако, несмотря на эту связь, отечественные пастыри (так сложились исторические обстоятельства, увы) к началу XX столетия не оказывали серьезного нравственного влияния на свою многомиллионную паству. Еще К. П. Победоносцев писал, что «наше духовенство мало и редко учит, оно служит в церкви и исполняет требы. Для людей неграмотных Библия не существует; остается служба церковная и несколько молитв, которые, передаваясь от родителей к детям, служат единственным соединительным звеном между отдельным лицом и Церковью»[26].[27] Правда, он считал, что такое таинство, как религиозная жизнь оставленного самому себе, неученого народа, достойно лишь восхищенного удивления — и только. Однако факт остается фактом — влияние духовенства на паству признано минимальным. Насколько это было «хорошо», показал 1905 год. Прививка непонятных, но при этом таких приятных, ласкающих слух понятий, как «свобода», «равенство», «социальная справедливость» уже вскоре дала свои плоды. «Русский народ несомненно религиозен, — писал в 1906 году генерал А. А. Киреев, человек, несомненно, правых (по тем временам) взглядов, — но когда он видит, что Церковь дает ему камень вместо хлеба, да требует от него „формы“, „грибков“, читает непонятные простонародью молитвы, когда ему рассказывают про фантастические чудеса, все это торжественно рухнет перед первой умелой проверкой, перед первой иронией даже грубо нахальной, он переходит или к другой вере (Толстой, Редсток), говорящей его сердцу, или делается снова зверем. Посмотрите, как христианская хрупкая, тоненькая оболочка легко спадает с наших мужиков…»[28].
Читая сегодня дневник старого генерала, удивляешься, насколько точно предвидел он трагедию будущего богоборчества, проистекавшую от того, что форма в русской Церкви заменяла содержание, а о влиянии и силе главной конфессии страны судили по статистическим справкам и монопольном праве оказательства веры. Как антитеза приведенному заявлению Победоносцева об «оставленном самому себе» народе звучат слова Киреева: «Зверок родился, его окрестили, да так и бросили, может быть, он прошел не только сельскую школу, но и высшую, но остался он тем же зверем, но уже с когтями и зубами, и вот обстоятельства складываются иначе, и о крестинах никто не помнит. Зверь встает…»[29].
23
Ход исторических событий «откорректировал» мнение философа-символиста: спустя 12 лет Д. С. Мережковский и З. Н. Гиппиус продолжили свое мирное существование во Франции, пользуясь вполне реальными «позитивистскими» благами, а представители «мертвой православной казенщины» явили миру сонм мучеников и исповедников. —
25
Таинство Миропомазания на Царство придает православной Империи не юридический, а мистический статус. —
26
27
Отметим, что эти слова были сказаны Обер-Прокурором Синода, который, к тому же, основал по всей России огромное количество церковно-приходских школ. —
28
Дневник А. А. Киреева // Рукописный отдел Российской Государственной Библиотеки. Ф. 126. Д. 14. Л. 173-об.