Чуть выше по течению ручеек перегораживала старая плотина, в давние времена, когда эти места были московским пригородом, регулирующая слив и образующая запас воды для огородов местных жителей. Сейчас деревянная плотина была никому не нужна и выделялась своей ненужностью и старостью на общем железобетонном фоне.
Крашев отвернулся от окна. В спальне, как и во всей квартире, еще сохранялся беспорядок от переезда. На одном из стульев валялись штормовка, грубый свитер, спортивные брюки и какая-то, совсем уже старая, спортивная шапочка. Всем этим он пользовался при переезде и перетаскивании вещей.
Крашев опять посмотрел в окно, потом стал одеваться. Надел спортивные брюки, свитер, штормовку и шапочку. Где-то должны были быть его старые кеды, но кеды он почему-то не нашел и обул кроссовки сына — размер у них был уже один.
Он уже собирался выйти, но, что-то вспомнив, остановился. Подошел к корзине, в которой привез виноград. Винограда в корзине не было — жена выложила его, но большая стеклянная темная бутыль стояла в середине, придавая старой, рассохшейся корзине серьезность и устойчивость.
Крашев вынул бутыль и открыл пробку. По квартире, вытесняя запах бетонных плит и растревоженных вещей, поплыл другой, совсем нездешний, щемяще-тревожный. Запахло изабеллой, ярким солнцем, старой хаткой, морем…
Пролив вокруг стакана, он наполнил его и выпил. Теперь уже не только разум, но и тело его наполнилось щемяще-тревожной сутью. Перед тем, как выйти, он оглядел себя в зеркале.
«Ну, вот, — подумал он, поправляя старую спортивную шапочку. — Теперь хоть куда. Хоть в рай, хоть в ад, а можно и в петлю…»
Москва была пропитана запахами ушедшей осени. Уже прошли затяжные, промозглые дожди, квасившие землю, и люди, и город, и громадный лес, и, казалось, эта маленькая речушка, у которой он стоял, — все было готово к зиме. Но зима не шла; осень, уступив свои права, тоже не мешала происходящему, и в природе установилась неопределенность: стих ветер, растаяли тучи, не шевелились ветви берез и сосен, и даже неугомонные воробьи, стайками подлетавшие к ручейку, испив спокойной воды, тоже застывали в безумной попытке что-либо осмыслить.
Тихо и неспешно он прошел на плотину и, определившись на поскрипывающих, старых досках, стал смотреть в темный, с илистой подошвой ручеек. Несколько мальчишек, бросив в эту темную неизвестность треугольную сеть и чуть спустив ее по течению, тащили назад с радостным чувством надежды.
Он не любил такую ловлю рыбы за ее неизвестность и в детстве предпочитал ловить по-другому, без браконьерских сеток и сетей. Собственно, это была не ловля, а охота — охота с гарпунным ружьем.
Однажды, после школьных каникул, заработав на стройке деньги, он приобрел себе такое ружье. Это было дорогое и очень удобное, коротенькое ружье. Ружье привез ему Ширя, уже тогда вовсю ездивший по стране. Купил он его где-то в Прибалтике и очень жалел, что купил одно, так как после нескольких погружений тоже увлекся такой охотой, и одного ружья им стало не хватать.
Но в тот день Крашев был один. Вот у такого же ручья, в месте, где он впадал в бухточку, всегда было много рыбы. Правда, это была мелочь, живившаяся тем, что ручей, проходивший через городок, выносил в море. Глупые окуньки, порхая над водорослями, почти касались ствола ружья, и он отгонял их, вследствие их никудышной малости. Деловито сновали «зеленухи» и «собаки» — несъедобные твари, на которые он вообще не обращал внимания. Иногда его руки, вздрагивая, отдергивались от сопливой поверхности больших, пригнанных южным ветром медуз.
Это был иной, фантастический, но с малых лет понятный ему мир. В маске, длинных ластах, с дыхательной трубкой он был частью этого мира. Он мог быстро и неслышно, наклонив лишь голову, опускаться к самому дну. Так же неслышно, едва шевеля ластами, подкрадываться к стайке рыбешек, застывших между водорослями. Ему уже надоели мелкие окуньки, колючие бычки, изящные ставридки, и он мечтал о том, о чем мечтает каждый подводный охотник: о крупной, большой кефали.
Но кефали — большой, крупной (впрочем, он уже был готов на любую) — не было. Порхали окуньки, невкусными тенями мелькали «собаки» и «зеленухи», шевелились между галькой удивленные бычки… Однажды он даже заметил волнующийся блин камбалы. Но кефали не было…