С тестем Горин не боролся. Почему? Оттого, что тесть десять лет тому назад дал ему взаймы денег на кооперативную квартиру и Горин еще и сейчас должен? Или устал от борьбы с его дочерью — своей женой? Горин верил (откуда была в нем эта наивная вера? От матери? Отца? От детдома?): если человеку рассказать, что вот это плохо, а это хорошо, он, конечно, поймет и будет делать хорошо — и все эти годы он, с меньшей или большей настойчивостью, пытался растолковать, что «плохо», а что «хорошо» — жене. Ему понадобилось десять лет, чтобы понять — это бесполезно. Таков ее образ жизни. Таковы их души и сердца и другими не будут. И ничему не научив, ничего не доказав одной, он понял: с двоими у него и борьбы не будет. Его оттолкнут, как ненужную вещь; если не откинули еще сейчас, то отчего, он и сам не знает: из-за боязни излишнего шума, а может, оттого, что жена, регулярно ему изменяя, не нашла подходящей ему замены…
…На восьмые сутки декадника Сысин, груженый, заснул, съехал с дороги и перевернулся. Случилось это сразу же за селом, днем, часов в двенадцать. Горин, сделавший уже второй рейс, увидел кучку людей, самосвал Сысина, лежащий на боку, а потом и его самого, хмуро смотревшего на помятую облицовку и проткнутый радиатор, из которого еще убегала вода. По тому, как хмур и несчастен был взгляд Сысина, Горин определил, что Летчик и на этот раз цел и невредим, и успокоился.
Кто-то уже сообщил об аварии Холстову, и тот, подлетев на «техничке», искал в разношерстной толпе людей Сысина.
— Жив он. Ни одной царапины, — сказал, подойдя к Холстову, Горин.
— Везун, ах везун! — еще негромко загрохотал Холстов, тоже успокаиваясь и набирая внешнего гнева. — Пьян? — он ухватил приблизившегося Сысина, но и Горин и сам Холстов уже поняли, что Сысин трезв и несчастен.
— Заснул?! — угадал Холстов, а когда Сысин молча, с тем же несчастным лицом кивнул, — взъярился:
— Днем спишь! По бабам меньше ходить надо! — и, не слушая оправданий Сысина, отошел к Горину.
Вокруг заулыбались: все кончилось благополучно — и авария, и даже праведный гнев начальства…
— Знаю, что не виноват, — сказал Холстов, обращаясь к Горину. — По двадцать часов в сутки работает. А что делать? В две смены — водителей не хватает. Звоню руководству — как же! На севере области уборка не кончилась, дожди льют. Еще свою технику посылать придется… Ты-то как? Тяжко?
— Нормально. Уже третий раунд — финиш скоро… — Горин посмотрел на Холстова, увидел, что тот примеряется к куче наваленного в кювете зерна, предложил: — Пшеницу можно мне загрузить — организуй лопаты и людей, — и пошел к своей машине.
…Говоря Холстову, что у него все в порядке, Горин говорил неправду. Восемь дней он делал по четыре-пять рейсов и устал невероятно. Если бы ему сказали: «Горин, все кончилось — можешь спать», он тут же бы — в машине, в поле, на току — лег и уснул.
Но все же он был в форме. В том перестроенном на иное, отличное от обыкновенной жизни, состоянии души и тела, которое заставляет после трех-четырех часов сна подниматься без будильника, а спать крепко-накрепко, успев за эти немногие часы наполнить тело энергией, а душу — бодростью. Он перешел на другие рельсы. Втянулся в круговерть декадника. Сейчас он шел вторым по выработке. Ему вдруг захотелось обогнать Толкачева. И не из желания заработать. Еще будут картофель, капуста, свекла. Все это надо вывозить, и нужные ему деньги он заработает. В нем проснулись силы, толкавшие его на ринг. «Не-е-ет, — шептал он, впиваясь взглядом в разбитую, размытую дождями дорогу. — Жизнь в тридцать лет еще не кончилась…» Он вдруг понял, что повторяет чужие слова, и сконфузился вначале, но потом решил для себя: пусть он повторяет чужие слова, но это и его, Горина, слова. И ему, Горину, пусть по другим причинам, было плохо, горько, одиноко все эти годы. Но пережил же все это, хоть и вымышленный, но, наверное, когда-то и где-то существовавший князь Болконский. Переживет, стерпит и он, Горин, несостоявшийся чемпион и муж плохой жены. И Горина перестало страшить даже то, что больше всего страшило — развод и возможный разрыв с сыном.
Пусть развод. Вначале он бросит эти рубли ее отцу, а потом поборется, он докажет, что сын — это его сын. Их тоже двое. Сыну уже девять и у него тоже спросят: с кем он захочет остаться? А в сыне он уверен. Они — родственные души.