Крашев невнятно назвал себя, а когда Старик спросил о профессии, замялся. «Да, так — инженер», — наконец промямлил он и опять замолчал.
— Как говорится, не берите в голову, — сказал Старик и коснулся рукой Крашева. — Хотя хамство, в сочетании с властью, да еще и мундиром, ого-го, как действует. Вы не москвич? — он опять посмотрел на Крашева.
— Как сказать… — Крашеву не хотелось говорить, но и не хотелось уходить от Старика. И Старик, что-то поняв, замолчал и стал смотреть поверх низкого забора.
— Как сказать… — повторил Крашев. — В том-то и дело. Только приехал и еще не прописан. Словом, прописки нет, на работе не устроен и вдобавок ко всему — пьян.
— Как так? — вскинул голову Старик.
— Вот так… — Из груди, из всего тела уходила спрессованная тяжесть. Заполнявшая ее место всхлипывающая грусть тоже была невыносимо тяжела, но говорилось Крашеву уже легче. — Я приехал с юга. От матери. Привез ее вина. Выпил стакан, ну и вышел погулять.
— И чуть не догулялись, — рассмеялся Старик. — А вот бедняге не повезло, — кивнул он на двинувшийся грустный автомобиль.
— Дело еще и в том, — сказал Крашев, пересиливая всхлипывающую по самому себе грусть. — Дело в том, что этот бедняга — трезв.
— Вот тебе на! — удивился Старик. — Но ведь он на ногах не стоял.
— Конечно же он алкаш. Это верно. Но вот именно сейчас он был трезв. А на его ногах и трезвому стоять трудно. Вы видели его ботинки?
— Нет, — сказал Старик, — не успел. — Он взял Крашева за плечо. — Так что же вы? Почему не объяснили, не отстояли?..
Крашев молчал.
— Испугались? — лицо Старика погрустнело. — А все оттуда… — сказал он, помолчав. — Я учитель истории, впрочем, бывший, как вы слышали. И все оттуда… Россия, бедная Россия… Странная и чудовищно трудная судьба. Тайна Рюриковичей… Междоусобье… Монгольское иго… При всем самом худшем своем, оно еще и развращало народ и князей. Обучало рабству. Вбивало в душу народную психологию рабов. И так из поколения в поколение. Нет в жизни ничего страшнее родиться и умереть рабом. Но еще страшней дожить до того, что этого уже не понимаешь. Вот представьте себе: два вольных человека попали в плен. Что они сделают? Конечно, убегут, если смогут. А дальше? Дальше они освободятся от пут и пойдут, счастливые и равные. А рабы, не знающие другой жизни? Они и бежать не будут. Ибо не знают счастья свободы. Но вот путы пали. Они свободны. Что же они будут делать? А сильный, подобрав рваные путы, будет думать, как связать слабого, ибо другой, не рабской, равной жизни раб не знает…
— Допустим, так, — сказал Крашев. — Допустим, я испугался, я — раб. Но вы судите народ.
— Ну, что вы, что вы, — рассмеялся Старик. — Ну, какой же вы раб? Я не о вас. — Он махнул рукой. — Все это так… Мысли старого человека, пытающегося что-то понять… И во многом — не мои мысли. Да и какой же я судья?.. Хотя были и судьи… Заморские… Жан-Жак Руссо, например. И свои — Чаадаев. Первый вынес приговор: в России никогда не будет демократии — это страна рабов. Второй предрекал: Россия — страна без будущего. И все по той же причине…
— Но был Александр Невский и Дмитрий Донской. Какие же это рабы? И был народ-победитель.
— И был Сергий Радонежский, — подхватил Старик. — Но это внешнее, так сказать, проявление духа. А гражданский дух народа все более закабалялся… Иван III — родич византийских императоров — своими руками рвет ордынскую грамоту, вместе с народом прогоняет татарина Ахмата за Угру, а потом теми же руками создает Судебник, с «Христианским отказом», продолжая закрепощать тот же народ…
— Но были северные наши республики, были сходы и вече, была Боярская дума и Земский собор.
— Было, все было, — говорил Старик. Он не смотрел на Крашева и, казалось, доказывал что-то больше себе. — После Василия III — отца Ивана Грозного — Россией правила избранная Рада — совет, проводивший реформы. В ее внутренней политике появились черты компромисса. Но вот царь Иван вырос, Раду разогнал, насадил по всей земле Русской опричнину и утопил эту землю в крови. А народ? Народ восставал, убивал дворян, бояр, даже ближайших родственников царя — Юрия Глинских, например, но поднять руку на царя — не дай бог! А ведь восстанием 1547 года, к примеру, руководило это самое вече… Через четырнадцать лет царь вовсе уезжает из Москвы. И что же?.. Вече? Народное собрание? Как же… «Страх охватил москвичей!» — пишет историк. Виданное дело — без царя! И поехали к нему. И насадил им царь опричнину…
— Я плохо знаю историю, — сказал Крашев. — Спорить мне трудно. Но что же вы сами объясняете своим ученикам?