В половине четвертого утра в моей комнате зазвонил телефон. Оказывается, из провинции только что приехали ко мне в гостиницу, всей семьей, с детьми, давнишние мои прихожане по Сербии, по Белой Церкви. Местный священник, к которому они направились, привез их ко мне в этот предутренний час, зная, что утром я покидаю Сан Пауло… Мне нравится эта европейская манера обращения к пастырям во всякое время. Мы беседуем до рассвета с этой хорошей русской семьей. П., инженер-геолог, работает на сланцевых разработках… Воспитание детей в православной вере — главная проблема этой семьи и подобных ей в Южной Америке, духа не угасивших.
Небольшой самолет несет меня дальше, вглубь континента, на Парагвай. Мы летим не спеша, снижаемся на маленьких аэродромах, прогуливаемся около станционных домиков, потом снова наполняем собою свой почтовый дилижанс и, сильно напылив, без труда отрываемся от облаков красноватой земли, чтобы подняться в светло-молочную мглу воздуха, пронизанную легким сиянием. С каждой остановкой открывается жизнь, невероятно далекая от всех событий мира, и от своей же бразильской жизни других широт.
Самолет летит над далекими от всего мира углами земли, словно впервые связывая их. Люди влекут себя к всечеловеческому единению. Они хотят устроиться «непременно всемирно»… Это еще в прошлом веке начал видеть Достоевский. Никакая материальность и территориальная малость не удовлетворяет человека. Печать вечности и причастности к духовному миру, не преображаясь, не осуществляясь в истинной духовной жизни, претворяется в ничтожную, но увлекающую людей, эмоцию титанизма и вавилонического, технического столпотворения. Крестный ход драгоценного человеческого духа в г л у б ь и в в ы с ь, заменяется легкими «политическими» ходами — «направо» и «налево».
История связана с поврежденностью человеческой, с г р е х о м, с невозможностью преодолеть смерть, самый дух смерти, средствами естественными. Объединяясь цивилизационно все более и более в одно целое, человечество не несет с е б е и в с е б е все более подлинных ценностей и мотивировок своего бытия. Лишь отдельные души, с живыми неповторимыми их единениями среди народов, возвышают сердца к последним ценностям и истинам… «Устраиваясь всемирно», человечество не выходит из своих партикуляризмов. И эта провинциальная, во всех своих выражениях, мнимо-объединяющая людей жизнь, стремится уже к своему «мировому», последнему эону.
Ограниченная и не способная к истинной великости, она хочет себя утвердить во всемирности и безмерности. Но никакая в с е м и р н о с т ь и д е й п р о в и н ц и а л ь н ы х и ограниченных не может насытить человеческое сердце. Человек остается, и после всех экспериментов, все снова и снова в бедственной неудовлетворенности.
Ход в дурную бесконечность только чувственных переживаний и поверхностных психических возбуждений не имеет другого конца, как только себя всё время утверждающую самость и смерть; веяние ее все время проносится над народами. Не преображенное и не ищущее своего спасения в Духе Божьем, человечество объединяется не апостольскими огненными языками Пятидесятницы, но своими холодными и злыми языками. Народы и люди з а г о в а р и в а ю т друг друга. Они обливают себя потоками смутных и мутных — слов. Чрез эти слова ничего и никого не видно. Государства и отдельные люди прикрывают общими компромиссными, могущими якобы всех удовлетворить словами свое внутреннее разделение и обособление. Трагична эта обособленность людей (нередко даже в одной семье), обществ, партий, рас, государств, различных религий, и даже церквей христианских… Всё словно алчет нового человеческого единения. И оно всё время осуществляется, но всё по той же линии «наименьшего сопротивления», всё в прежней своей плоскости: техники и договоров. Без выявления, в себе и в другом, подлинного образа Сына Божьего. Человечество заговаривает свое разделение; оно обвязывает себя серпантином хартий и соглашений, сокрывая свою разобщенность; но скрепы эти никого, ни от чего не удерживают, разрываясь от малейших движений и даже шевелений человечества.
А потребность общего единения всё возрастает среди народов… Хотя бы в идее этого единения (даже не в нем самом) люди хотели бы соединиться и спастись от близящейся к ним последней катастрофы. Она предвещается начинающейся в людях мировой метафизической скукой и тоской. Это есть то, — «уныние народов и недоумение» (Лук. XXV, 25), о котором говорит Евангелие. Вместе с животным страхом и стимулами материального, экономического прогресса, жажда ничтожного с а м о п ро с л а в л е н и я на краткий земной миг движет миллионами людей в разных странах и народах, одинаково-эгоистически устремленными и к своим мирным договорам, и к своим войнам…