Мысль останавливается на этом… Теперь принято бранить «пацифизм» и смеяться над его утопичностью. Для защиты его иногда бывает нужна большая воинственность, чем в аргументировке самой воинственности.
И вполне можно понять людей, отталкивающихся от пацифизма, — такого, каким он предносится в идеях современного нам альтруизма «защиты прав человека». Этот пацифизм, действительно, мало что стоит и является лишь ложным маневром для успокаивания обремененной совести человечества. Такой пацифизм совсем даже не пацифизм; и, может быть, главный его грех — давать милитарной логике слишком легкую и обоснованную над собой победу. Этот гуманистический пацифизм безверного мышления, и к миру материалистического отношения, совсем, в сущности, не мирствование… и никогда таковым не будет.
Крылов гениально выразил основы ложного пацифизма в истории двух друзей: Полкана и Барбоса. Буквально точная картина дипломатических дружб народов. Даже в пацифизме крыловских «друзей» больше искренней непосредственности, чем в чисто материалистической, заранее обдуманной механике дипломатических равновесий.
Хладность и математичность расчета, сопряженная с бесстыдной неправдой наиболее высоких представителей народов, — вот что создает «блуждание среди призрачного». Все знают, что «уста говорят ложь и язык произносит неправду» (Ис. 59, 3). И — однако — глаза, не моргая, смотрят прямо в другие — столь же неморгающие — глаза. Человек скован математикой «князя мира сего», и политика мировая ничем не отличается от «политики» атомов, то сцепляющихся между собой, то разъединяющихся в страшном химическом оттолкновении… И лишь поняв эту страшную зависимость человека от низших стихий, начинаешь понимать, что значит «власть тьмы» и власть того «князя», который грядет и «во Мне не имеет ничего» (Ин. 14, 30).
Действительно, он и вся его стихия — и Христос Спаситель мира — два противоположных мира, таинственно ныне сопряженных в земном, испытательном для людей существовании.
«Пацифизм» вне-Божий есть не лучшая форма войны в мире. Нельзя не допустить, что настоящая война с ее траншеями и снарядами и штыками может быть б о л е е ч е с т н ы м в ы р а ж е н и е м ж и з н и э т о г о м и р а. Вот отчего война приемлется многими верующими и никто из святых «пацифистически» не отвергал ее. Сам Господь иной раз более благословлял этот узкий путь страданий от войны, и взаимное — вулканическое, почти бесстрастное — убиение людей, чем то состояние лицемерия и эгоизма, в котором заплесневело человечество. Буря оказывалась угоднее Богу, чем тина. И буря исчезнет лишь в метаистории, когда исчезнет и тина.
На двух больших темных крыльях летит человечество к своему концу: апокалиптическая буря (веяние которой во всех войнах) и апокалиптическая тина, страшная теплохладность и насекомообразность образа человеческого — весь эгоцентризм греха, ненависти, зависти, «мирной» корысти… «Пессимист» ли я? Это слово не подходит к тому, что я говорю. Я верую в силу Божию и з н а ю, что она п о б е д и т всё. Но на путях ее побед столько же крови текущей, как и на путях рождения нового человека. В к р о в я х выходит человек в мир. В кровях и болях роженицы — мира ветхого рождается новый мир.
Биение сердца этого нового мира есть дыхание любви и правды Христовой, веяние чистоты мира, сохраняющего среди всей тревоги своей, благоухание Божественных перст…
На пароходе времени много… есть время дать мысли тихий ход. На пароходе ослабляется напряженность человеческая, люди «отчалили» от мира. Прошлое — за горизонтом, будущего еще нет, а настоящего на пароходе не бывает, для большинства, ибо нет забот. В них же человек слишком привык видеть всё свое настоящее.
Пассажиры ходят по пароходу маленькими стайками… Переходят от одного борта к другому, рассматривают новые берега. На лицах у всех тихое довольство. Ветер свежий, теплый, хороший. Не тревожащий глубин.
Утром проходим датские острова. За ночь выбрались в пролив и идем, вклиниваясь меж Данией и Швецией. Погода мягкая и тихая. Розоватая облачность почти не скрывает солнца. Я рад, что нет особенной «радио-активности»; очевидно на верхней рубке нас жалеют и почти совершенно скрывают от нас те мелодии, которые неслышно разносятся по миру. Изредка лишь из какой-нибудь, вероятно, столицы принесется песнь.
Чайки вьются за кормой. Замасленный кочегар появляется на корме, делает несколько вздохов чудного солнечного воздуха, и, словно в благодарность, бросает вверх несколько крошек хлеба — чайкам. На лице его мир, удовлетворение и такая прекрасная человеческая улыбка.