Замечаю, что на пароходе все довольны, все рады, и тому, что едут, и — что так тихо и чудно на море. Все этому рады, и еще чему-то в отдельности рад каждый. Завязались новые знакомства. Говорят, улыбаются, и — рады беседе. Завтра — на всю жизнь расстанутся, а сегодня — как близкие. Связаны друг с другом общим «отрешением от мира», общей легкостью, простором и солнцем, связаны больше, чем думают; больше, чем хотят.
На верхней палубе поместился сорокалетний немец со своей крошкой-дочуркой. Матери с ними нет. Немец трогательно возится с девочкой… Меня девочка боится вначале, но потом понемногу привыкает к моему необычному виду. Мы с ней даже вступаем в философский разговор. Она удивлена моей чернотой и как-то недоверчиво относится к ней. И борода и «шапочка» и одежда — всё на мне черное; а сам я, как будто, не страшный. «И у тебя есть черное», — говорю я ей в ободрение. Она внимательно поглядывает на свои руки. «Нет, у тебя не ручки черные, — говорю я ей, — а ноги твои в черных сапожках». Но она упорно рассматривает свои руки и снова показывает их мне. «Deine Hände sind nicht schwarz, — говорю я ей, — sie sind nur schmutzig». Это последнее слово на нее производит впечатление. Потом она лепечет мне, что она живет внизу (пальчиком показывает на пол), а я живу наверху… (и она поднимает пальчик кверху, в небо). Я киваю ей и говорю, что, действительно, живу там, вверху. Духовные понятия недоступны малютке, но она очень верно угадывает желаемую мною действительность. После, когда я отхожу, я слышу, как она таинственно спрашивает, склонившись к отцу: «Не Бог ли он?». Отец многозначительно качает головой.
Около 3 часов дня оставляем направо последнюю полоску земли: Зеландию.
Вечером, выйдя на палубу, смотрел на затухание маяка. Всякий маяк имеет свою «индивидуальность»: меру затухания. Не совсем точно, значит, выражение, что истина непрестанно и одинаково, «как маяк», светит человеку: земная реальность более точно отражает божественный закон, чем язык поэзии. Божественный свет не всегда одинаково светит нашему сердцу и разуму; бывают затухания и — большие возгорания этого света в нас, пред нами. Нашей свободе, как и кораблю, необходима лишь правильная ориентировка в пути, а не утешение светом… Когда придем в Гавань, тогда утешимся всеми огнями…
Возвратясь в каюту, где мирно сидели три моих спутника, люди под тридцать лет, и два, несомненно, с высшим образованием (один инженер), я начал разговаривать с одним, и, между прочим, спросил его, желая проверить свои вчерашние мысли: когда его страна — Норвегия — в последний раз вела войну? Мой вопрос застал норвежца врасплох, он подумал, наклонил голову, но, очевидно, ответ никак не приходил к нему. Он открыто и несколько виновато улыбнулся, и задал, по-норвежски, мой вопрос другому спутнику. Между ними несколько минут шел разговор: они выясняли, когда в последний раз их родина вела войну. Ответ мне был дан крайне неопределенный: по-видимому наполеоновские коалиции как-то всё же задели Норвегию 120 лет тому назад, и она как-то объединилась с Данией против своей соседки — Швеции… Было что-то «аркадическое» в моих спутниках.
Около 12 часов ночи наш пароход прошел огни Фридрихсхавена — северные огни Дании. Завтра к полудню должны придти в Осло, в столицу самого мирного, кажется, народа.
В Осло дни протекли быстро. Остановка там не была бесплодной. Лишь два раза в год имеют возможность православные люди здесь видеть своего пастыря, который всегда живет в Швеции, читая лекции в Упсальском университете. В последний раз он был к Страстной — Пасхальной Неделе. Службы у них происходят в лютеранской часовне, словно специально построенной для православных богослужений. Когда ставят иконостас, полное впечатление православного храма. Стены высокие, расписаны почти совсем православной живописью. На горнем месте фреска огромного распятия у подножия которого — Божия Матерь и Св. Иоанн с нимбами… Колония православных — человек около ста — естественно единится вокруг прихода.
Радушно был встречен; тепло проводили меня третьего дня вечером. Молитвы и Таинства непреодолимо сближают. Который раз я это чувствую! А здесь еще пришлось беседу духовную провести после всенощной. Говорил о первичных основах жизни духа: о вере, молитве, духовном знании, законах совершенства. Конечно, о Едином Источнике в с е г о: Господе Иисусе Христе, Спасителе не отвлеченном, не теоретическом, а — живом и очень близком… Были после беседы некоторые вопросы. Один человек, немолодой, видно, сердцем простой, стал говорить, что кто-то сильно его обидел, горько обманул, прямо-таки надругался над его человеческим лицом… После его почти исповеди личной, пред всею «церковью», один из членов совета церковного, после моего ответа, возмущенно выговорил этому человеку, что «личное» внес он в общее объективное… Мне показалась неверной такая ревность об «общем», что и высказал я ревнителю, разъяснив, что л и ч н ы й этот случай не «частный», и что мне очень ценна подобная откровенность и непосредственность, благодаря которой я смог более выпукло — «на примере» объяснить, из каких чувств — какой выход искать. В данном случае, обиженный и оскорбленный и униженный был глубоковерующим человеком, искренно, смиренно, обливаясь слезами, приносившим на следующий день покаяние. Но в нем был еще вкоренен о ч е н ь о б щ и й г р е х христианского общества: недомысл о том, что заповеди Христовы нельзя исполнять н а п о л о в и н у. «Наполовину» этот человек был глубоким и смиренным христианином. Но, когда дело коснулось глубин души, явился остро ощущаемый злой личный враг — душа изнемогла. Изнемогла от обиды понесенной и — совсем, совсем невдомек ей, что нужно о б и д у-т о п р о с т и т ь, а врага-то полюбить, вечного спасения и блага — за зло — ему пожелать. А что без этого — и христианин — не христианин. До всего этого не дошла душа! А ведь просто. Слишком сильный заряд антихристианства вокруг человека. Это и есть «мир», который Господь велит «не любить», чтобы любить всякого человека в его сокровенной сущности. Но у «мира» — свои законы и «правила жизненной игры». Он — не прощает, он мстит, либо — хуже еще — затаит злобу в преисподних глубинах сердца.