Оно как женские глаза,
вдруг облучившие случайно —
в нем обещанье, и гроза,
и неизведанная тайна.
Немного жалко добрых мам.
У голых ног играет пена.
Она уйдет.
Но сыновьям
уже не вырваться из плена!
Чайки
Вослед за парусами Магеллана
летела белоснежная их рать.
Мне чудится ночами, как ни странно,
что чайки не умеют умирать.
Когда они кладут крыло на ветер,
я думаю, испытывая страх;
как много нужно штормов и столетий,
чтоб стать белее пены на морях!
Не зная тесных улиц, пыльных комнат,
в себя вдыхая небо, а не чад,
они невероятно много помнят —
и потому так жалобно кричат.
Учан-Су - летящая вода
На вершинах гор еще зпма,
но зима уже сошла с ума.
Испарились ледяные сны
от прикосновения весны.
И гремит летящая вода,
словно по земле бегут стада.
Будит землю пенный водопад —•
может быть, еще растенья спят?
— Просыпайтесь! — просит Учан-Су.—
Я живую воду вам несу.—
Это не каприз календаря,—
вспомнила зима, что есть моря,
и, как птица, головою вниз
прыгает с карниза
на карниз!..
Жажда
Какая синь!
Кружится голова
от высоты,
чайки
бескрайности и света.
У всех в глазах дымится синева.
Не нагляжусь!..
Откуда жажда эта?
Не оттого ль, что миллион красот
отпущено земле и небосводу?
Сосна корнями
сок земной сосет,
Медведь-гора
уткнула морду
в воду.
Готов я от восторга зареветь —
вот истинная жажда душу гложет:
сто тысяч лет
пьет синеву Медведь —
и оторваться от нее
не может!
Южный базар
Базар, базар, воскресная страда!
Струится с неба краска голубая.
На узких стойках, доски прогибая,
лежит вся щедрость поля и труда.
От гор картошки ломятся столы.
Над сладкой дыней — музыка пчелы.
Пылает солнце, как стыдливый автор.
А вот шары капусты тяжелы,
как бремя славы первых космонавтов!
Вопросы женщин. Клятвы продавцов.
И все оттенки в гуле разговоров:
от мирных красок сонных огурцов
до раскаленных ядер помидоров.
Початков ряд — так выглядели в зной
зенитные снаряды в обороне…
Звучите, краски!
Я не посторонний
на сабантуе щедрости земной.
Люблю арбуза сладостную кровь,
весомой тыквы желтую планету!..
Но продавщица жадно хмурит бровь
и рот кривит, торгуясь за монету.
Она вошла в купеческий азарт,
в копейку оценив свои удачи.
О, как бы заорать на весь базар:
— Возьмите солнце — и не надо сдачи!..
Кубань
Кубани быстрой шум и плеск,
волна, незнающая плена,
земля отцовская, Черкесск,
позволь мне преклонить колено!
Кавказских гор седая грань,
дымки, селенья человека…
Кубань, прости меня, Кубань,
за то, что шел к тебе полвека.
Что в этих дедовских местах
не побывав, чтоб поклониться,
сначала двинул на рейхстаг
и колесил по заграницам.
Но в зной, прохладу дав губам,
там, в чужедалье откровенном,
ты сквозь меня текла, Кубань,
как наша кровь течет по венам.
И это ты во мне в тот год,
когда дыханья не хватало,
давала легким кислород
и животворно клокотала.
К тебе, прорвавшись сквозь грозу,
я наконец припал губами.
Мою счастливую слезу
прими, пожалуйста, на память.
Джигит
Он влит в седло.
Назад папаха сбита.
Вот гикнул он,
вот шпоры дал коню,
припал к луке —
я этого джигита
уже на всем скаку
не догоню!
Эльбрус, ты слышишь,
как гремят копыта?
Грязь из-под них —
как стая воронья.
Нет, не догнать
мне этого джигита,
который просто
молодость моя.
Плеть ни при чем.
Не надо шпор досадных.
Скачи, джигит!
Пусть только свист в ушах.
А мы устали вместе —
конь и всадник.
Пора обоим
перейти на шаг.
Но ты, джигит,
не стань седым и хмурым,
гони коня
во всю лихую прыть —
чтоб молодость
неслась навстречу бурям,
чтоб нам ее
за робость
не корить!
Собака
Снег падал на склоны Домбая.
Мы шли к подвесной не спеша.
Казалось, у всех голубая,
как ясное небо, душа.
А горы вздымались громадой.
Легонько поскрипывал трос.
Попался навстречу лохматый,
заметно хромающий пес.
Не лез к нам и зубы не скалил.
На счастье, нашлась колбаса,
и мы на ходу приласкали
того беспризорного пса.
Вершина в тумане исчезла,
но мы, отрешась от земли,
вскочили в бегущие кресла,
и кресла нас ввысь понесли.
Мы мчались в пристанище бога.
По вдруг я забыл про мороз:
под нами по снегу отрога
бежал верноподданый пес.
Бежал он, из сил выбиваясь,
упрямо, по брюхо в снегу.
Я понял, что черную зависть
в себе подавить не могу.
На горном отроге Домбая
он падал и несся опять.
О, как он боялся, хромая,
с любовью своей опоздать!
Не верил, что миг будет кратким,
не верил в случайность дорог,
он с нами до верхней площадки
добрался — и медленно лег.