Чабаны
Токтоболоту Абдумомунову
Я видел горы в первозданной дикости
и понял, брат, под пиалой луны:
отары дум необходимо выпасти…
Пора наверх! Мы тоже чабаны!
Поднимемся, чтоб откормить на склонах
стада высоких звезд в полночной мгле,
надежды, песни, поцелуй влюбленных
и все, что с нами будет на земле.
За нами в горы двинутся, я знаю,
подсолнухи, поля и тополя,
разливы рек, и наша боль земная,
и добрый дух нагретого жилья.
Пойдут за нами и мечты и планы…
О наши овцы! Вы — нелегкий труд:
то вас накроют хищные бураны,
то яростные волки задерут.
Но вверх берем и радости и споры.
А те, что любят нас, пусть ждут всегда,
когда, как чабаны, уходим в горы
пасти раздумий буйные стада.
А тех, что нам объятья раскрывали,
но стерли губы на чужих пирах,—
давай забудем их на перевале:
они не стоят наших мук в горах.
Спасибо ж, брат, за то, что в час осенний
ты подарил мне смуглую ладонь,
Тянь-шаньских гор полунебесный гений
и Иссык-Куля голубой огонь.
Нас разлучат заботы и просторы.
Но живы мы, пока звучит во мгле:
— Дай руку, брат! Пора подняться в горы!
У нас такая должность на земле.
Плоды на ветках тяжелеют
Пионерский галстук мой
Луч то вспыхнет, то погаснет.
На линейке в тишине
пионеры красный галстук
вновь повязывают мне.
Вновь охватывает робость,
хоть меж мною и тобой
шумных лет глухая пропасть,
пионерский галстук мой.
Есть в тебе волнистый гребень
тех костров, которых нет.
Ты — как след в высоком небе
к звездам посланных ракет.
Вот стоят со мною рядом
сталевар и генерал.
Первый сталь давал снарядам,
а второй высоты брал.
Но, видать, подводят нервы.
Снова галстуки на нас.
И седые пионеры
слезы смахивают с глаз.
И, как будто груз пудовый
с плеч мгновенно сбросив тут,
шепчем мы: «Всегда готовы!»,
руки выбросив в салют.
На ветру трепещет галстук,
словно флаг, зовущий в бой.
Никогда он не погаснет,
пионерский пламень мой!
Зеркала
По утрам, до завтрака, покуда
бритва электричеством жужжит,
в зеркальце, как будто в капле чуда,
четко отражается мой вид.
Как бы принимали мы решенья,
возвышались телом и душой,
если бы не знали отраженья
в чьей-то бескорыстности чужой?
Красота б себя не узнавала!
Вспомни, как в безмолвности святой
колдовские формы Тадж-Махала
трепетно подчеркнуты водой.
Кто-то отражается во внуке,
кто-то в ресторане допоздна…
Ну, а мы, любимая, в разлуке —
в той, что вместо зеркала дана.
Хоть и небогат с годами выбор,
повторяю, кончивши бритье:
— Маленькое зеркальце, спасибо
за напоминание твое!
Поспешу я всматриваться в лица,
мир в себя вбирать, вершить дела,
чтоб успеть до смерти отразиться
в чем-то большем, чем кусок стекла.
«Еще стреляет летняя гроза…»
Еще стреляет летняя гроза,
летят осколки ливневого залпа.
В моем блокноте гибнут адреса
друзей, ушедших тихо и внезапно.
Но грянет гром, и мой настанет срок,
шмель задохнется на басовой ноте,
и кто-то посреди земных дорог
мой адрес тоже вычеркнет в блокноте.
Мы смерть ругаем — как могла посметь?!
Немного проку в этой укоризне.
Согласен! — пусть вычеркивает смерть…
Страшнее, если вычеркнут при жизни.
Друзья
«Прощайте, друзья мои…»
Наш век космический радарен.
Уходят спутники в полет.
Ах, книги! Я вам благодарен,
что вы попали в переплет.
Летит, летит в небесной сини
корабль, невидимый глазам.
Как будто к хлебу в магазине,
мы привыкаем к чудесам.
Но как мне выразить словами
вам, книги, истинный восторг?
Мне Пушкин был подарен вами,
открыты запад и восток.
Один остряк, веселый кореш,
сказал с усмешкой шутовской:
— Ведь книги, знаете, всего лишь
консервы мудрости людской!
Что от консервов остается?
Нет, книги, волей мудреца
вы — как подобие колодца,
где можно черпать без конца.
Бывали вы не раз в опале,
в сердца тупиц вселяли страх.
Вас наравне с людьми сжигали
на инквизиторских кострах.
Зато когда встречался с вами,
редела мелочей орда.
И большинство из вас друзьями
мне становилось навсегда.
А время мчится, жизнь вершится.
И оттого невмоготу,
что с сотнями друзей сдружиться
не успеваем на лету…
Музыка ЭВМ
Нет, надпись ничего не путала!
Голубизна лилась с экрана.
Я слушал музыку компьютера —
и было жутко мне и странно.
Звучала нота электронная
объемно и необычайно.
Машина неодушевленная
была угрюма и печальна.
Пока она владела цифрами,
в ней щелкал гений счетовода,
и проносились числа вихрями
в пределах заданного кода.
Но вот коснулась тайны творчества —
и родилась душа паяца,
которой, как всем душам, хочется
страдать, и плакать, и смеяться!
Замерзший воробей
Как-то утром прошлого зимою
ненароком обнаружил я
на балконе с белой бахромою
ледяной комочек — воробья.