В сорок памятном под Курском,
давним братом соловья,
довелось мне тем искусством
овладеть от «а» до «я».
Тощий, словно Мефистофель,—
ротный часто повторял:
— Рыть окопы в полный профиль!
Ночью будет генерал…
Мы плевали на ладони,
материли ту войну
и в намеченном районе
поднимали целину.
Мы вгрызались в бок планеты,
так стремились в глубь Земли,
что лопаты, как ракеты,
раскаляясь, руки жгли.
Но по мненью генерала,
что являлся в час ночной,
было мелко, было мало…
День кончался — и сначала
мы долбили
шар земной.
На руках росли мозоли
толще танковой брони.
Утром падали мы в зори,
погибающим сродни.
Обретали пальцы черность,
обретали вес слова.
И росла ожесточенность
в каждой клетке существа.
И еще не знали танки —
те, с крестами на боках,—
что они уже останки
смертоносных черепах.
Что трястись им на ухабах —
только смерть искать свою,
что свернет стволы им набок
чье-то мужество в бою.
А пока еще солдаты
тяжко охали во сне.
И железные лопаты
остывали в стороне.
«Закон снабженческий свиреп…»
Закон снабженческий свиреп,
старшины действовали зорко.
По норме были соль и хлеб,
портянки, сахар и махорка.
И только жаль в конце концов,
что все, что было, хлеб и мыло,
на трусов и на храбрецов
уставность поровну делила.
Катился орудийный вал,
сметая толстых, тощих, лысых.
И по утрам не совпадал
под вечер выверенный список.
И выстрел, метивший в бойца,
был словно точка лаконичен.
Что говорить — паек свинца
был на войне неограничен…
Кукла
Вещи могут становиться вещими,
могут превращаться в пустячки.
Подарили куклу взрослой женщине,
и у куклы дрогнули зрачки.
И глаза у куклы стали круглыми,
двум большим горошинам под стать:
— Разве взрослым позволяют с куклами,
словно малым девочкам, играть?!
Погоди — а ежели не мелочно,
отрешась от будничных забот,
стать на миг счастливой, словно девочка,
что в душе у женщины живет?..
У девчонки в детстве куклы не было,
кроме дара взорванных годов —
маленького чудища нелепого,
жгутика из рыженьких бинтов.
Детство шло недетскою дорогою —
то война, то просто недород.
Кукла, вы не будьте слишком строгою
с женщиной, что в руки вас берет.
«Мой вещмешок… Что было в нем?..»
Мой вещмешок… Что было в нем?
Портянки, концентрат с пшеном,
на случай — лишняя граната,
да лист с такою колдовской
размытой маминой строкой,
благословляющей солдата.
Кто знает, правда или нет,
что этот лист спасал от бед,
был верной грамотой охранной.
Но я пришел домой с войны.
И миром дни мои полны
и лихорадкой чемоданной.
Материки и города,
крутая пенная вода,
и поезда, и самолеты…
Сегодня в спутники мне дан
не вещмешок, а чемодан
отличной фирменной работы.
Он свежей кожею пропах,
он полон галстуков, рубах,
костюмов модного покроя.
Но нет письма в нем с колдовской
размытой маминой строкой —
и беззащитен я порою.
Одесский оперный
Я не забуду, как сказанье,
пустую сцену, где в пыли
саперы с красными глазами
безмолвно щупами вели.
Как первые экскурсоводы,
они входили в этот зал,
освобождая наши годы
от мин, что враг тут набросал.
Они так много недоспали
за громовые дни войны,
что засыпали в гулком зале
среди спасенной тишины.
Они не слышали оваций!
Иным мальчишкам тех годов
еще судилось подорваться
на минах взятых городов.
Они ушли. Но, словно клятва,
остался их негромкий след
на сером цоколе театра:
«Проверено. Мин больше нет».
Как прежде, зданье знаменито.
И негде яблоку упасть,
когда вершит «Кармен-сюита»
свою пленительную власть.
Спешат, как в храм, под эти своды
людские толпы даже днем…
Ах, девушки-экскурсоводы!
Прошу вас только об одном:
Среди имен певцов, танцоров,
не нарушая суть ничуть,
лишенных голоса саперов
хотя бы словом помянуть!
Деликатес
Кровавый бой. Бомбежка.
Привал. Разбитый лес.
Печеная картошка,
сухой деликатес.
Ее на зорьке ранней
пекли под шелест мин
в золе воспоминаний,
пожарищ и руин.
Пекли с горячей болью,
хоть каждый был ей рад,
и посыпали солью
бесчисленных утрат.
Печальное окошко
у взорванных плетней.
Печеная картошка,
горячий дух над ней.
Она, чтоб каждый ахал
от наслажденья вдруг,
была бела, как сахар,
рассыпчата, как пух.
Утихла канонада,
и вырос новый лес.
но слаще шоколада
сухой деликатес.
Замаюсь понемножку
иль что-то захандрю,
«А ну, спеки картошку!» —
себе я говорю.
И вот на зорьке ранней
под высвист соловья
в золе воспоминаний
пеку картошку я.