Я шел, как солдат в боевую разведку,
я двум бюрократам устроил скандал,
но всех Ивановых я взял на заметку,
я их адресами блокнот исписал.
Пикировал шмель на рокочущей ноте,
мелькали стрижи.
Я уселся в саду
один на один с адресами в блокноте
и тихо сказал:
«Обойду и найду!»
Достал я медаль, и на белом металле,
навек утверждая свое торжество,
весеннего солнца лучи заблистали,
как будто погладили молча его.
Я спрятал медаль, папиросы и спички,
на первый записанный адрес взглянул,
проверил заправку по старой привычке,
вздохнул и рывком
в неизвестность шагнул.
Садовая, десять, квартира четыре.
Взбегаю на третий этаж без труда.
— Живет Иванова в четвертой квартире?
— Живет. Проходите. Направо. Сюда.
Стучу. Открывают скрипучие двери.
Выходит хозяйка в халате простом,
глядит удивленно.
— Ко мне?
— Не уверен.
— Войдите. Сейчас разберемся вдвоем.
Вхожу в комнатушку.
Конспекты и книжки
и Ленина том на скобленом столе.
С ним рядом — сухие еловые шишки,
степные цветы в неграненом стекле.
Обложка конспекта с фамилией четкой.
Прикрытый газетой холодный обед.
Жакет со знакомою пестрой колодкой —
короткая запись потерь и побед.
На старенькой тумбе — духи и тетради.
Кровать по-девичьи скромна и узка.
А в серых глазах, во внимательном взгляде,
как сестры — тревога,
надежда,
тоска.
Я все объяснил, но, наверно, туманно,
подумав, спросил по-солдатски, в упор:
— Скажите, не знали вы в прошлом
Степана? —
И сразу потух загоревшийся взор.
И девушка даже осунулась малость,
печально сказала короткое «нет»,
губу закусила и вдруг разрыдалась,
склонившись неловко на синий жакет,
который висел перед нею на стуле.
— Простите… Вы столько во мне
всколыхнули…
Я, птица залетная, гость посторонний,
услышал короткий гарячий рассказ.
Сердечное горе — как порох в патроне:
молчанье хранит, но взорвется подчас.
Она говорила, спеша и волнуясь,
как, дрогнув, упали росинки с цветов.
Ее тонкокосую школьную юность
швырнуло в гремучее пламя фронтов.
Окоп, да землянка, да шапка-ушанка,
кипенье атак да тревога штабов…
Тогда-то на землю и спрыгнула с танка
ее фронтовая большая любовь.
Глаза озорные под шлемом ребристым,
ресницы, спаленные близким огнем.
Полмесяца счастья…
Но долго танкистам
стоять не пристало на месте одном.
И вот на заре, по ракетному знаку,
заклятых врагов под собой хороня,
пошла, понеслась, устремилась в атаку
ведомая первой любовью броня.
Ушла и пропала, куда — неизвестно.
Нигде не встречалась товарищам впредь.
Лишь в сердце осталась, как сладкая песпя,
но та, что нельзя
в одиночестве петь.
Сгорело, как танк, отгремевшее лето.
Был в списки пропавших танкист занесен.
А девушка ждет-ожидает привета,
хоть мертвый,
но должен
откликнуться он!
Так вот вы какая, Любовь Иванова!..
Во веки веков не прощаю врагу,
что вашего друга — живого, родного —
ввести в комнатушку сейчас не могу.
Но нечего делать. Сказал:
— Извините.
Ошибка. Мне нужен другой адресат,—
И вышел на улицу.
Солнце в зените.
Влюбленные пары неспешно скользят.
Взглянул на окошко, где горе хранится.
Хозяйка, наверно, поплачет опять
и сядет читать про пырей да пшеницу —
она агрономом готовится стать…
Я вытащил снова блокнот с адресами,
не стал упускать уходящего дня.
Но та Иванова большими глазами
по всем адресам провожала меня.
Я шел торопливо.
Пастера, двенадцать.
Нет входа парадного.
Каменный двор.
Теперь не пришлось высоко подниматься.
Я двери толкнул и попал в коридор.
Хозяйка — годами постарше.
И снова
все тот же стандартный и робкий вопрос:
— Скажите, пожалуйста, вы — Иванова?
(А чувство такое, что горе принес.)
— По делу? Простите, я только с работы.
Входите, а то подгорают блины…—
Военный в погонах майора пехоты
с укором смотрел на меня со стены.
Два хлопца, скатившись с дивана большого,
насупились молча в углу у окна.
— Боюсь, что опять вы не та Иванова,
которая мне до зарезу нужна.
— Возможно.—
Она не потупила взора.
Стряхнула муку, оперлась о комод.
Напрасно вошел я в квартиру майора,
который сюда никогда не войдет.
Тревога мальчишек и женщина эта
мне все объяснили:
им некого ждать.
— Простите. Ошибка. Напутали где-то.
Мне нужно от друга привет передать.
Мальчишки стояли, насупившись, рядом,
и оба безмолвно, прижавшись к стене,
глядели мне вслед
непрощающим взглядом
за то, что я — жив,
а отец — на войне…
Клубились акации розовым паром,
свистели на сотни ладов соловьи.
По всем площадям,
переулкам,
бульварам
я бил невоенные туфли свои.
Во всех городских и приморских районах
встречал Ивановых — седых, молодых,
веселых и бойких,
ленивых и сонных,
замужних и вдовых,
цветущих,
худых.
В воскресные дни я старательно брился,
завязывал галстук, на поиски шел.
Я даже на свадьбу попасть умудрился
и был громогласно усажен за стол!..
Тощал календарь.
Пароходы гудели.
Несли малышей из родильных домов.
Весна разменяла цветы и недели,
утратила свежесть дождей и громов.
Сходились влюбленные к пушке над портом,
под стрелки бесстрастных висячих часов.
Мне сделалось горько…
В блокноте истертом
немного осталось уже адресов.
Пришел я на улицу Гоголя, восемь.
Красивая я^енщииа вышла ко мне.
Я к ней подошел с безнадежным вопросом.
И вдруг… пробежал холодок по спине.