Время винограда

— Входите,— сказала,— я знала такого.
Все верно. Действительно, я — Иванова.
Но вытрите туфли вот здесь, о ковер,
не то нанесете мне уличный сор…

Усажен я был на простой табуретке
у самых дверей — чтоб не портить паркет.
Меня обступили вокруг статуэтки,
сервизы, венчавшие темный буфет.

А золото… золото здесь, без утайки
холодную тусклость металла храня,
с буфета,
с подставок
и с пальцев хозяйки
жестоко глядело
в упор на меня.

И женщина в пестром халате японском,
как будто с рекламы, бела и кругла,
довольна квартирой и собственным лоском,
пропела, взглянув на себя в зеркала:

— Встречалась я с ним перед самой войною.
Девчонкой была я наивной, дурною.
Имел он по боксу какой-то разряд…
Но он-то, бедняжка, погиб, говорят?

Да что же такое? То явь или снится?!
Поднялся я, руку в кармане держа.
Взмахнули ее тушевые ресницы
и замерли снова, как иглы ежа.

Секунду стоял я, как судно в тумане.
Сдержал себя. Бить и ругаться не стал.
Нащупал подарок матроса в кармане
и стиснул суровый и теплый металл.

Нарочно ступил на зеркальность паркета,
как будто в ответ на ее хвастовство,
и думал:
«Не стоит ведь «золото» это
ни жизни его
и ни смерти его».

Провел по лицу я тяжелой рукою
и тихо сказал, отступая за дверь:
— Простите. Ошибка. Бывает такое.
Он жив и на должности высшей теперь.

Вы слышите? Жив Байдебура. Навечно!
Все время он будет смотреть вам в глаза.
И он заходить не просил к вам, конечно.
Мы просто попутали с ним адреса.

Шагал я по городу улицей новой,
нашедший и что-то утративший вдруг.
И словно опять: «Передай Ивановой!» —
шепнул мне сквозь годы
невидимый друг.

Не знаю, понравились просто черты ли
иль что-то иное меня привело,—
Садовая, десять, квартира четыре.
Я вновь постучался — всем правдам назло!

И сделалось сразу тепло и легко мне,
когда я увидел студентку мою.
— Простите… я снова… Я, знаете, вспомнил,
что с вашим Сергеем встречался в бою.

Лежал на шинели он строгий, суровый.
Склонился дружок над его головой.
«Вернешься с войны — передай Ивановой
на память медаль и привет мой живой…»

Хозяйка шагнула бесшумно, без скрипа,
лишь сомкнутых губ незаметная дрожь.
И только глаза говорили «спасибо»
за эту мою вдохновенную ложь…

Потом я бродил возле моря и хмуро
шептал, как итог
завершенных дорог:
— Ты слышишь, товарищ Степан Байдебура?
Я выполнил просьбу матроса
как мог.