9
Встал перед строем комполка.
В его петлицах — шпалы.
В глазах — колючий блеск штыка,
на сердце — орден алый.
Окинул взором ровный строй.
— Товарищи орлята!
Война — она не за горой,
она слышней набата.
То в Абиссинии жара,
то над Мадридом тучи.
Давно, товарищи, пора
задать Адольфу «вздуче»!
Так вот. Последовал приказ
решительный и краткий:
коль добровольцы есть у нас —
направить к месту схватки.
Громить врага настал черед.
Кто пожелает — шаг вперед.—
Сказал — как будто взвел курок.
Молчание — как порох.
Трепал лишь бойкий ветерок
брезенты на моторах.
Вдруг посмотрели все на флаг.
Качнулся строй пилотов.
И сделали единый шаг
сто двадцать донкихотов!
10
Мул ревет.
Трещит маслина.
Небо рвется и горит.
Руки дыма тянет длинно
в небо раненый Мадрид.
Горе вдов чернее крепа.
Но в очах яшвут, бурля,
это выжженное небо,
эта жаркая земля.
До тебя порой,
как в сказке,
донесется рев ослов
да томительный и вязкий
долгий звон колоколов.
Ощутишь вдруг дальность дома
и услышишь, как навзрыд
вся трава аэродрома
по-испански говорит.
И с каким-то чувством странным
вспоминаешь, как во сне,
что тебя зовут Хуаном
в этой красочной стране.
А затем — сигнал тревоги.
Под крыло несется лес.
И невидимые боги
разбегаются с небес!
Первый бой.
И небо узко.
Вон фашист.
Блестят очки.
Не спасуй, Хуан из Курска,
крест свинцом пересеки!
Трассы вспыхивают ало.
Рвут на части небосвод
два мотора,
два металла,
два понятия свобод.
Лихо петли вертит мессер,
но не прост и ястребок.
Что-то, мессер,
ты не весел,
что-то валишься на бок.
Крутит мессер круг за кругом,
удаляется с небес.
Самолет с осиным брюхом
потрясает взрывом лес.
Только взвился грай вороний…
Сбит! Покойся без креста!..
По-разбойничьи «капрони»
приближается с хвоста.
Подлетел.
Струей цветастой
фюзеляж насквозь прошил.
Вздрогнул ястреб.
Что ж ты, ястреб?
Ястреб крылышки сложил…
Сбит…
Смертельная минута.
Ваня вывалился круто
в пустоту, глаза закрыв.
Гулкий купол парашюта
прозвучал, как белый взрыв.
11
Лямки остро въелись в плечи.
Неизвестное суля,
мчит стремительно навстречу
обожженная земля.
Небо дымное, рябое.
Под ногами желтый луг.
И гортанный говор боя
возле глиняных лачуг.
Монастырь встает кремнисто.
Здравствуй, старый шар земной!
Парашют погашен быстро.
Летчик замер под стеной.
Хмель садов густой, душистый
Ум сверлит один вопрос:
где свои и где фашисты?
Дон-Кихот к стене прирос.
Осмотрелся.
Надо влево —
миг, стремительный бросок
мимо каменного хлева,
через пашню — и в лесок…
Но внезапно — крик неистов.
Чей-то хохот, словно лай.
Глянул —
двое фалангистов
тащат девушку в сарай.
Рот зажали, дышат жарко
и, как злое воронье,
на ходу срывают бархат
с молодой груди ее.
Боги, боги, вы убоги!
Там — лесок, а тут — сарай.
Жизнь одна
и две дороги.
Ну, идальго, выбирай!
И Хуан броском к сараю.
Жертву кинули враги.
Одного отправил в рай он,
крикнул девушке:
— Беги! —
Но второй, в крестах отличий
ловко вышиб пистолет,
навалился тушей бычьей,
молча выхватил стилет.
Покатились в схватке скорой
силу всю пуская в ход,
по планете,
по которой
шел в бессмертье Дон-Кихот. .
У Хуана нету шанса,
явно мускулы сдают.
Где ты, верный Санчо Панса?
Нет тебя.
Противник лют.
Тьма и огненные ливни.
Смерть в тисках мясистых лап…
Но внезапно твой противник
стал грузнее — и ослаб.
И Хуан вскочил и шало
отряхнулся — вот дела! —
сталь кастильского кинжала
у врага в спине дрожала,
кровь нечистая текла.
Надвигался рокот танка.
Свистнул шмель из-за угла.
К Ване бросилась испанка,
поцелуем обожгла.
И в одном порыве, слепо,
мимо пуль, наискосок,
мимо каменного хлева
вместе кинулись в лесок.
12
Посвист пуль стал реже, тоще,
смолкли гибели гонцы.
За оливкового рощей,
задыхаясь,
беглецы
к почве выжженной припали.
Помолчали, глядя вдаль.
Восходил, волнуя дали,
зной, похожий на вуаль.
Замер где-то рокот танка.
Возбужденная испанка
кулачок взметнула вдруг:
— Я, камрад, республиканка.
Ненавижу их, подлюг! —
Чуть не ахнул Ваня, глянув,
Ваню вид ее потряс:
изверженье двух вулканов,
а не двух горячих глаз!
Покосился на босые
ноги стройные,
на стан.
— Как тебя зовут?
— Люсия.
— А тебя?
— Меня… Хуан.—
Завязав отрепья блузки,
усмехнулась, сатана.
— Ты совьетико. Ты — русский.
Ясно, как стакан вина,—
пожевала жухлый стебель,—
но откуда? Как ты здесь?
— Да уж так… свалился с неба.
Важно то, что здесь я есть! —
И Люсия на опушке
засмеялась в первый раз,
и сверкнули, как ракушки,
зубы ровные тотчас.
Вновь вулканом непогасшим
опалила:
— Не горюй.
Попадем с тобою к нашим —
ты вернешь мне поцелуй!..
13
Тридцать дней страды военной —
это больше, чем года.
И течет рекой мгновенной
неба синяя вода.
Сны короткие.
Полеты.
Схватки частые остры.
Самолеты, самолеты,
вниз летящие костры!
И, не верующий в бога,
подружившийся с огнем,
жив Хуан — и ни ожога,
ни царапинки на нем.
Этот день был жарче прочих,
не давал остыть стволам.
От земли взмывали клочья,
небо рвалось пополам.
Восемь вылетов — немало.
Наконец — аэродром.
Ваня сдернул шлем устало,
затянулся табачком.
Самолет в несчетных дырах,
а летел ведь, будь здоров!..
«Вызывают к командиру!» —
Ване крикнул Шинкарев.
Входят летчики во флигель.
Им навстречу капитан.
— Как дела, камрад Родригес?
Как дела, камрад Хуан?
За морями голубыми,
доложу вам, есть страна,
и она на ваше имя
отливает ордена…
Поздравляю! Вы по праву
стали ассами атак…
Эй, друзья, не по уставу
командира тискать так!..—
Орден — первая награда
возмужанию в огне…
Рад пилот.
Пилоту надо
помечтать наедине.
Все еще дрожа от грома,
тлел оранжевый закат.
На краю аэродрома
на траву прилег солдат.
Вспоминал бомбометанья,
по крылу скользнувший дым.
Показалось вдруг, что Таня
наклоняется над ним.
Треплет чуб, и смотрит в душу
добротой раскосых слив,
и протягивает грушу:
«Съешь, любимый! Будешь жив…»
Все погасло, словно спичка.
Шинкарев бежит опять:
— Что за скверная привычка
постоянно исчезать?
Слышишь, братец? Я не Франко,
чтоб гоняться за тобой…
Там тебя одна испанка
ожидает в проходной.
Поспеши, пока не поздно:
там в нее влюбились все,
и капрал ее серьезно
угощает монпасье…
Ну, а ты насчет знакомых,
вижу я, совсем не промах…—
Всей тирады не осиля,
Ваня, лишь усвоив суть,
побежал…
При всех Люсия
сразу кинулась на грудь.
Словно пенный, словно бурный
налетел девятый вал…
Побелел, как мел, дежурный —
наповал приревновал.
Проскрипел лишь что-то хрипло,
словно выпустил шасси,
и к губам его прилипло
неуместное «мерси»…
Гаснут в роще апельсины.
День уходит в океан.
Лунно светится Люсия.
— Хорошо, что жив, Хуан.
Знаешь, душу исковеркав,
верить в бога не хочу.
Но на днях ходила в церковь —
за тебя зажечь свечу.
Если бога нет на небе,
верю, черт поймет намек
и швырнет твой смертный жребий
в самый дальний уголок…
— Ты, Люсия, бога ради,
мне скажи, рассей туман:
что ты делаешь в отряде?
— Я разведчица, Хуан.—
Помолчали.
— Ты красивый,—
прошептала вдруг она.
Знойно пахли апельсины.
Зрела белая луна.
Правда с небылыо смешалась,
завертела кутерьму:
то Люсня вдруг прижалась
грудью гулкою к нему.
— Страшно мне. Гуляют пули.
Жалят ночью, жалят днем.
И хотят, чтоб мы уснули
одиноким черным сном.
Чтоб молчали, не ревнуя,
не мечтая в тишине.
Чтоб ни губ, ни поцелуя
в этом самом скучном сне.
Смерть над нами в карауле.
Но сейчас ни мук, ни ран.
Подождут немного пули…
Поцелуй меня, Хуан! —
Заключил ее тревожно
он в кольцо надежных рук
и сейчас же осторожно
разомкнул горячий круг.
Словно враз иссякла сила,
охладела в венах кровь…
— Что с тобой? —
она спросила.
Я ли, милый, некрасива?
Почему ты так суров?
Спят сегодня злые танки,
пушки замерли во мгле.
Тот, кто знал любовь испанки,
все забудет на земле!..—
Лунным блеском полон вечер.
Дремой полны небеса.
Взял ее Хуан за плечи,
поглядел в ее глаза:
— Ты прости меня, Люсия,
ты за то меня прости,
что на свете есть Россия,
от которой не уйти.
Ты прости меня, Люсия,
что шумят в моей груди
и грибные, и косые,
очень русские дожди,
что в душе зима ярится,
сосны больше мне сродни…
Из меня неважный рыцарь…
Ты, Люсия, извини.