14
И опять от грез далек ты,
к грозам близок, где жара,
где колеса, точно когти,
выпускают мессера.
Ты врага уже не слепо
бьешь.
Когда летишь, орля,
благодарно смотрит в небо
вся испанская земля.
Ваня злее стал и зорче.
Ясно летчику теперь:
здесь открыто зубы точит
молодой фашистский зверь.
До предела сужен выбор.
Суть его в добре и зле,
разговор тут «либо — либо»,
вместе — тесно на земле.
И, с прицелом неприкрытым,
в этой знойной синеве
каждой пулей под Мадридом
быот фашисты
по Москве…
Отдохнуть хотел немного
наш Хуан — с рассвета гром.
Лишь прилег — опять тревога.
К истребителю бегом,
Шинкарев за Ваней мчится,
на ходу крепя планшет.
— Ты к Люсии, братец рыцарь?
Передай ей мой привет!
Ревновать тебя я буду,
не могу забыть о ней.
Кой-кому везет повсюду
на прекрасных Дульциней!..—
Ваня Димку тихо кроет.
Показал ему кулак
и захлопнул целлулоид —
неспасительный колпак.
Словно бьют в него картечыо -
так трясется самолет.
И трава бежит навстречу:
не пущу тебя в полет!
Но уже в форсажном тоне
винт свистит,
мотор ревет —
и упругие ладони
подставляет небосвод.
Барселона и Севилья,
Сарагоса и Мадрид,
расправляйте ваши крылья —
в небе мужество парит!
Даль внизу сверкает боем.
Под звеном знакомый лес.
Из-за солнца быстрым роем
осы мчат наперерез.
Осы мчат, стволами жарят,
рвут на части небосклон,
их цветные жала жалят
ястребков со всех сторон.
Строй смешался,
строй разбился.
Рев надсадный.
Свист.
Клубок.
Видит Ваня —
отвалился
в сторону и задымился
шинкаревский ястребок.
Пушки жарят.
Жалят осы.
Смерть вращает карусель.
А пока что бомбовозы
направляются на цель.
Мчится облако, как заяц,
много трасс вокруг сплелось.
Ваня бьется, огрызаясь,
отгоняет черных ос.
Под прозрачной тканыо шелка
Шинкарев летит к земле…
Воздух засвистел, защелкал,
дырки множатся в крыле.
Истребитель вздрогнул тупо,
словно вдруг мотор устал,
и, прошитый сталью Крупна,
в гибель ввинчиваться стал.
Снова сбит…
Но выжить стоит!
Завтра тоже будет бой.
Закопченный целлулоид
Ваня вышиб головой,
из кабины вылез.
Круто
вниз пошел, глаза закрыв.
Гулкий купол парашюта
прозвучал, как белый взрыв.
15
Был когда-то в детстве случай.
Сорванца купая, мать
улыбнулась:
— Ты везучий,
на тебе веснушки тучей,
их считать — не сосчитать!
То ли ветер, то ль веснушки,
но Иван в объятьях строп
приземлился на опушке
прямо в свеженький окоп.
И вокруг — улыбки, взгляды,
голоса со всех сторон:
то бойцы Интербригады
поздравляли с тем, что он
в тесном небе смело бился,
разгонял проклятых ос,
что сгореть не торопился
и к земле себя донес.
Между тем свистели пули.
Тяжко охал миномет.
Ваню враз к земле пригнули:
— Полезай в блиндаж, пилот!
Столько сделает не всякий…
Глянь, три мессера — зола!
Отдохни.
А мы атакой
выбьем «мавров» из села.—
Попросил Иван напиться,
натянул берет, как блин.
— Из меня неважный рыцарь -
страшно мне, когда один…
Что нам нужно? Скибка хлеба,
в сердце — правды свет живой.
Человек, пришедший с неба,
по земле уходит в бой.
Время мчится каруселью.
Жизнь и гибель — на весах.
Люди падают на землю,
звезды гаснут в небесах…
Край селения.
Халупы.
Трубы.
Красный виноград.
Словно черти, скалят зубы
трупы «мавров» у оград.
Крики. Стоны.
Наступленье.
Пулеметы режут слух.
И на площади селенья
Ваня вскрикивает вдруг.
Острый шпиль. Крестов засилье.
Воздух тяжким звоном сыт.
Перед церковью Люсия,
как на струночке, висит.
Захлестнула бычья жила
шею тонкую.
Со зла
солнце в небе потушила,
поцелуи отняла.
И висит она, нагая,
не окутанная мглой,
от мучений отдыхая
перед небом и землей.
В прежней гордости — бездонна,
в наготе своей права,
неприступна, как мадонна,
только набок голова…
Медь грохочет монотонно.
Мира девушка полна.
Ване чудится —
от звона
чуть качается она.
Пуля поле не скосила,
не убила царство лоз…
Вот как встретиться, Люсия,
нам с тобою довелось!
Где он, Гойя? Нужен Гойя —
чтоб видали все края,
как шатается от горя
здесь Испания твоя.
Ты в душе ее носила,
берегла ее слова.
Ты во всем права, Люсия!
Ты — мертва,
она — жива.
Я б хотел при расставанье,
покидая этот край,
крикнуть только «до свиданья»,
а приходится — «прощай».
Опоздал с небес спуститься:
много в воздухе возни…
Я, видать, неважный рыцарь.
Ты, Люсия, извини.
В полдень,
боем перегретый,
густо падал долгий звон.
Возле церкви, сняв береты,
молча
плакал
батальон.
16
Ваня Климов в часть явился
похудевший. Капитан
поглядел, не удивился.
— В целом жив, камрад Хуан?
Ну, позволь тебя по-русски…—
Усмехнулся командир.—
Хочешь водки без закуски?..
Заслужил ты этот пир.
— Не хочу,— ответил Ваня.—
Что с Родригесом? Где он?
— Дальний путь и расставанье.
Погрузили в эшелон.
Помолчал комэск сурово.
— Крепко ранен Шинкарев.
Нам теперь за Шинкарева
драться нужно… Ты здоров?
Отдохни денек от ада —
вся награда и почет…
— Ни минуты мне не надо,
только дайте самолет!
Сны не встанут к изголовью
до поры, пока в бою
я коричневою кровыо
боль большую не залью!..—
Черных пушек гром картавый,
гул трагической войны.
Есть у вас свои уставы,
донкихоты из Полтавы,
из рязанской стороны!
Вижу я, как ходит в латах
на дорогах боевых
наша молодость тридцатых
пред грозой сороковых.
Огнеметы плавят камни.
Сиротеет детвора.
И звенят в ночи клинками
надо мной прожектора.
Пахнет гарью ветер встречный.
Темным тучам нет числа.
Длится спор наш бесконечный —
вечный бой добра и зла.