Сардины
Консервы с надписью «Сардины»,
рыбешки в масле золотом,
не отрицайте — вы повинны
в том, что раздвинул стены дом.
Я вас открыл ножом консервным -
и вдруг, сместив меридиан,
в лицо дохнул далекий Север
и хлынул в кухню океан.
Я ощутил под стон металла,
как ночью, в пене штормовой,
всю астрономию мотало
у рыбаков над головой.
Не день, не месяц, а полгода
качался их рыбачий мир.
— У нас нормальная погода! —
радист выстукивал в эфир.
А соль играла роль царицы —
увы, жестокой силы роль.
И не спасали рукавицы,
и разъедала кожу соль.
И уходили в воду тралы,
и забывали рыбаки,
как на полянах пахнут травы,
как были женщины близки.
Сплошной пыльцой аэрозоли
стояли брызги в том краю,
и в них просоленные зори
с себя смывали чешую.
Суровый тост
Когда беснуется норд-ост
и ходит дрожь в домашней шторе,
мы поднимаем старый тост,
суровый тост: «За тех, кто в море!»
Порой в заливе шторма нет
и море с небом ищет сходства.
Но до утра не гаснет свет
во многих окнах пароходства.
Мы попадаем к морю в плен,
и без него нам, как без соли.
А море синее взамен
вас учит мужеству и воле.
Рванув тельняшки на груди,
отцы шли в бой, со смертью споря.
Ты их сегодня награди,
произнеси: «За тех, кто в море!»
А дождь сечет, а ветер крут,
волна рождает стон в металле.
Кого-то дома верно ждут,
кого-то ждать уже устали.
Встает каюта на дыбы,
и горизонт в опасном крене…
Но нет прекраснее судьбы —
не пасть в сраженье на колени!
И я б хотел меж туч и звезд
так жить в бушующем просторе,
чтоб заслужить однажды тост,
суровый тост: «За тех, кто в море!»
Ревун
От моря нам некуда деться —
в тумане, без всякой вины,
как будто у самого сердца,
тягуче ревут ревуны.
Они в водяной колыбели
дремали, забыв голоса,
когда над тобой голубели
небес штилевых паруса.
Но стоит взлохматиться гребням,
туману взмахнуть бородой,
как голосом жутким и древним
застонет ревун над водой.
Чтоб мы по домам не скучали,
несет электрический звук
минувших крушений печали
и горечь грядущих разлук.
Но все же из этого стона
рождается радостный миг.
Пусть к окнам подходят бессонно
морячки в рубашках ночных.
Пускай содрогаются плечи
от этого звука, но он
спасет предстоящие встречи
и смолкнет до худших времен…
«Начинается в мае купальный сезон…»
Начинается в мае купальный сезон.
Так волна изумрудна и брызги хрустальны.
Я — обычный купальщик,
но я потрясен
не купаньем, а вечным
присутствием тайны.
Море, море, ответь, не пойму до конца,
как в тебе, охватившем такое пространство,
постоянно живут, словно два близнеца,
обновления бег
и закон постоянства?
Вот попробуй-ка, старым тебя назови:
ветер стихнет — и нету висков убеленных,
и ты заново в возрасте
первой любви,
хоть лета исчисляют тебе
в миллионах…
Летний черноморский вечер
Теряя цвет, волна совсем тиха,
А над костром, пылающим багрово,
в чумазом тигле плавится уха —
дурманящее золото улова.
Вот повар, пар сдувая с черпака,
роскошно обжигает рот наваром.
И месяц, словно долька чеснока,
на что-то намекает кулинарам.
Приглушены и смех, и голоса.
И звезды с неба заплывают в сети,
чтобы творить, сверкая, чудеса,
пока домой не кликнут на рассвете.
Потом, с последним отблеском костра,
исчезнут тени, перестав шататься.
Мир осенит особая пора —
лишь море будет с берегом шептаться.
Дремоту хоть на миг преодолей,
приникни ко Вселенной чутким ухом,
послушай шепот двух богатырей —
и сам наполнись богатырским духом!
Эстонский одеколон «Старый Томас»
Носил он грубый толстый свитер,
вздымались мускулы бугром.
Любил, наверно, старый шкипер
словечки крепкие, как ром.
Не выпускал короткой трубки
он из прокуренных зубов,
а время делало зарубки,
как неудачная любовь.
Седой, с лицом в морщинах мелких,
слов на земле не тратил зря.
Как острие магнитной стрелки,
стремился взор его в моря.
Все те же волны, те же дюны
и старых сосен кумовство.
Но бригантины, барки, шхуны
вдаль уходили без него.
Шумел прибой во мгле вечерней,
и новый месяц рыбой пах.
А старый Томас шел в харчевню
с короткой трубкою в зубах.
Сидел там молча и устало.
На бороде блистала соль.
И часто рома не хватало,
чтоб утопить в стакане боль.
И все ж была прекрасна старость
итогом честного труда…
Но что-то терпкое осталось
в одеколоне навсегда.
Куда б знакомство ни вело нас,
я принимаю твой дурман:
привет, дружище «Старый Томас»,—
ты дышишь зовом в океан!
Пассажирские лайнеры
Вы когда-то мальчишку пожизненно ранили
зовом в синие дали, чтоб сердце дерзало.
Ах, вы, белые, белые, белые лайнеры,
что вы смотритесь в окна морского вокзала?