Его слова содержали грубые плебейские истины, и это мне не нравилось.
— У меня есть место под солнцем, — нахмурился я. — Я работаю. У меня нет проблем с продуктами. Я купил видеомагнитофон. Я — бригадир грузчиков. Я в каких-то моментах даже важнее Керима.
— Кто такой Керим?
— Хозяин фирмы.
— Хе-хе. Если ты — бригадир грузчиков, ты не можешь быть важнее хозяина фирмы.
— Я — могу.
— Значит, ты хозяин хозяина фирмы? — Дима засмеялся. — Тут что-то не так… Держи, почитай на досуге, Шнейдер прислал письмо из дурдома.
— Шнейдер жив? — удивился я.
— Пока все еще живы. И Снетков. И мало-охтинские почти все. А Косберг выписал из Иваново безработных ткачих и устроил на военной кафедре пошивочный цех.
— Каперанг? Я думал, он спился.
— Спился, да вылечился. Теперь на кокаине сидит. Но дело не в этом. Дело в том, как он сумел распорядиться женским началом. Он создал безотходный конвейер. Днем ткачихи ткут полотно, шьют трусы, лифоны, вечером Косберг их продает с полной ночевкой. «Бабки» Косберг гребет немалые, скоро выкупит весь институт под бордель.
— Ерунда. Он не может. Он самый тупой человек из всех, кому за сорок. Бред. Ну, да хватит о Косберге. Ты сам как? На овощах?
— Можно сказать, и так. Люди с деньгами — вот мои овощи.
— Криминал?
— Зачем? Я нахожу людей с «бабками», предлагаю им вложиться в серьезную тему, если все выгорает — мы оба в наваре, если нет — он попал. Все честно. Раньше это, может, и был криминал, а теперь это риски.
— «Бабки» — цель? А где смыслы? Самоуважение? Самореализация? Отношения? — задал я вопросы, несвойственные для себя.
— «Бабки» будут — смыслы появятся, отношения возникнут на любой вкус, самоуважение проявится толщиной живота. Посмотри на богатых, обрати внимание, какие у них животы, как они себя ведут, посмотри. Они счастливы, прямо как баи. А тебе что, Витек, деньги не нужны?
— Нужны. Я на дело подкапливаю. Скоро откроем с Марией ларек.
— Один ларек — неэффективно, монополисты поглотят, Энгельс еще писал. Надо торопиться. Самому становиться естественной монополией. Пойми, чтобы добиться чего-то серьезного, однажды обязательно придется переступить через кровь… — взгляд Димы замутился, как чуть раньше замутился его рассудок.
— Я пойду.
— Ну, иди! Открывай свой ларек, бригадир! Хочешь попробовать — пробуй. Только не верь никому. И не веди дела с тетками. Иди. Время рассудит, кто из нас лох. А Шнейдера почитай, он понимает, что, откуда, куда, к чему и зачем происходит. Он, конечно, псих, но и Ницше был полный придурок.
На том мы расстались…
От Диминых слов домой расхотелось, я набрел на полупустую, на редкость опрятную рюмочную и засиделся там до полуночи. Я пил жгучую перцовую водку и читал письмо Шнейдера. Оно было написано на плотной оберточной бумаге и начиналось по-деловому, без условностей, приветствий и обращений:
«Посвящается тому, кто будет читать.
Ханжество и лицемерие эволюционирует и приспосабливается к запросам общества быстрее, чем нравственность и мораль. Первичные половые признаки, естественные по своей сути, скрываются под однотипной одеждой, приплющиваются, приминаются, атрофируются. Я имею в виду не частные письки и сиськи, но женственность и мужественность в общечеловеческом смысле.
Приоритет отдается вторичным, вспомогательным признакам: усам, бороде, ресницам, волосатости (безволосости), голосовым тембрам, манере речи. Здесь, как на всяком вторичном рынке, проще продать фуфло, здесь больше обмана, здесь силикон и ботекс, виагра. Здесь происходит подмена первопричины: пигмеи басят, импотенты качают мускулы, страхуёбины штукатурят лица в салонах, а прожорливые старухи срезают жир с жопы.
В сложившейся ситуации первые места отдаются незначительному, несущественному, бытовому и мелочному. В выборе партнера главными критериями становятся те, что прежде считались последними — семнадцатые по степени важности.
Это начало распада.
Это просто какой-то пи…ец».
Читая и перечитывая письмо, я мысленно возвращался к Маше, будущей теще, Кериму и тухлой картофелине. Эта нелепая троица и один испорченный корнеплод не выходили из моей головы.
В тот же вечер я впервые серьезно повздорил с Марией. Причины ссоры я указать не берусь.
Глава 14. ГДЕ ТЫ, МУХТАР
С Машей мы помирились быстро, так как все еще остро нуждались в обоюдной физической близости. Мария по-прежнему сходила с ума, видя, как я гордо стою посреди вечной сутолоки и суеты, прислонившись к поддону, и смотрю в темную даль поверх коробок с окороками. Я был для нее Печориным, Онегиным и Чичериным в одном флаконе. А также Чингисханом и Наполеоном. Детали менялись от времени суток и количества горячительных напитков, принятых внутрь.
Я был крут, полон соков, сил и животных эмоций. И чувствовал способность добиться многого. Только не вполне понимал, чего мне хочется добиваться. Мне было одинаково хорошо дома, в баре, на складе. Русский вопрос «зачем?», который постоянно заводит в тупик паровоз российской истории, и его китайский аналог — «у-вэй», который можно описать лишь забыв все прежние слова и выбросив прочь карандаш и бумагу, уверяли, что самое стабильное положение — положение на диване. Хотя, конечно, Мария хотела от меня большей активности, она пыталась раскачать и возбудить меня то собственным ларьком, то питейным павильоном возле завода. Действуя по-женски ловко и коварно, она формировала во мне рефлексы, неявно, но настойчиво соединяя разговоры о сексе с разговорами о коммерции и непосредственно секс с коммерцией. Вероятно, ей было нужно, чтобы когда-нибудь я чисто рефлекторно перестал отличать одно от другого.
Однажды, после особо долгого и страстного акта, в результате которого мы чуть не превратились в кентавра, влажная растрепанная Мария поделилась со мною идеей. Идея была простой и изящной, как сама Маша: она разрешала неясный принцип «у-вэй» вместе с ответом на вечный вопрос «зачем».
Вот ее короткое содержание: вместо того чтобы с утра до вечера заниматься обслуживанием малоприбыльного ларька, нужно вложиться всеми средствами в стабильное финансовое предприятие и стать рантье. Жить на проценты и больше никогда не работать. Смутное время предоставляло такую возможность: на российском пространстве развивался новый вид заработков, основанный на операциях с ваучерами, векселями и другими бумагами. Судя по врывающейся в фильмы с Чаком Норисом рекламе, по аналитическим статьям во всяких «коммерческих» и «купеческих» «правдах», в стране появилось несколько солидных компаний, которые обеспечивали вкладчикам удвоение вложенного капитала за период между зарплатами. Очевидность процесса отрицать было нельзя: то и дело по телевизору показывали обезумевших от прикатившей удачи счастливчиков — самых обычных граждан. Несомненно, владельцы этих компаний знали об экономике нечто такое, что позволяло им наращивать деньги из воздуха. Может быть, у них были свои люди в правительстве. Может быть, на печатном дворе. Может быть, они научились вынимать кроликов из шляпы. Для Маши это было не важно. Важно, что каждый день они выдавали населению «живые» наличные.
У нас под матрасом накопилось полтораста тысяч рублей и именной ваучер Маши (свой я куда-то просрал). Средства можно было вытащить из-под матраца, на котором мы в данный момент лежали, и вложить в дело, а через месяц вынуть с барышами. Однако сто тысяч нынче совсем не деньги, Маше хотелось большего. Облизывая ушную мочку Марии, я понимал: пришла пора рисковать.
У Маши имелся школьный товарищ, который работал в банке. Лох и маменькин сынок в дорогущем костюме, как описала его Маша. Благодаря должности, одноклассник мог ссудить необходимую сумму. Однако был нужен залог. Ни шкаф, ни стол, ни то, что лежало на столе и в шкафу, под залог не подошло, и я решился на комнату. Следом за банкиром объявился еще один знакомый — нотариус, его услуги упростили нам сделку.