Высшие члены «родин» необъемны и малоподвижны, как памятники самим себе. Окажись они одни в лесу или на острове, неестественность их существования сказалась бы моментально, они были бы уничтожены холодом, жарой, зубами хищников, укусами муравьев, страхом перед надвигающейся темнотой. С некоторыми так и поступали: вывозили вечером в лес и сажали на муравейник. Утром — никаких следов, кроме бижутерии. Но в городах другие законы: здесь они сами жрут всех вокруг.
Без любопытства поглядывая по сторонам, я пересек барочный холл, поднялся красной дорожкой на второй этаж, где царило веселье: кушали канапе, пили шампанское и танцевали, а затем совокуплялись, блевали и гадили. Обычные плебейские развлечения, но дворец есть дворец, тем более дворец Белозерских. Он любому плебейству придавал эксклюзивность и легитимность.
Я опустился в тяжелое кресло возле занавешенного малиновой шторой окна, расслабил тело и вынул из уха вату. Сначала я прислушался ко всему сразу. Общий фон оказался плотным, но лишенным формы — макулатура перед переработкой. Я прикрыл глаза и последовательно, слой за слоем, принялся стирать шумы, вызываемые неорганикой. Шорохи платьев, стук каблуков, позвякивание тарелок, звон бокалов, потрескивание ламп накаливания… Закончив с неживым, я перешел к живому и животному: рыганью, чавканью, почесыванию, ерзанью, трению задов о стулья, хлюпанью и засасыванию.
Слой за слоем, шаг за шагом я добрался до высшей фазы — до звуков голосов, и погрузился целиком в болотце невротического дребезжания, деловитого жужжания, басовитого попердывания и похотливой трели.
Ничего особенного.
Общение без пользы и взаимного удовольствия, в процессе которого экскрементов вырабатывается больше, нежели ферамонов. Переработка времени в ничто. Ни одного гения в пределах слышимости. Ни одного безумца, ни одного мошенника от природы, сплошная серость. Ни единой креатуры, ни единой личности, сплошные модели поведения.
«Большие» люди одинаковы. Ни к чему не обязывающие высокие посты, одинаковый подбор помощников и канцелярских принадлежностей. Недвижимость, счета за «бугром», унылый безубыточный бизнес, записанный на родственников. Хамоватые, дремучие, инертные, склонные к неприятию и эскапизму. Не терпят перемен. Над поверженным противником или коллегой обычно держат большой палец вниз, предпочитая добивать, чтобы не получить удара в спину. И, вместе с тем, легко управляемы и дрессируемы. Пугать их, правда, надо регулярно. Кому-то из них я покивал, не вставая. С кем-то, кто был способен распознавать речь, обмолвился парой фраз.
— Как бизнес, Сан Саныч?
— Охуитительно! Вчера под себя кусок пляжа взял. А у тебя, Владимирыч?
— Отлично. Чага всем нужна.
— А как у тебя с этим? — указательный палец, вслед за глазами, наверх.
— Кому сейчас легко.
— Понимаю. Самого недавно хозяин взял за жопу и отодрал.
— А это кто с тобой здесь? Внучка?
— Жена. «Вице-Мисс Железная дорога 2008».
— Хороша.
— Не то слово. Вот сапоги с этими, как его, стразами ей вчера пригнал самолетом. В бутике таких, как ей надо, не было, так прямо с Армани и сняли. Прямо на улице.
— Молодец. Так с ними и нужно.
— Ага. Ну, слышь, ты это, бухаешь сейчас?
— Да я вообще не пью.
— Ну, жаль. А то бы в баню…
— Нет. Давай, бывай.
— Бывай.
Прощаемся.
И он отходит.
Сан Саныч, не помню, из какой он «родины», а может, даже не Сан Саныч вовсе. Очень уж они однородны. Недообучены, недовоспитаны, недотренированы. И не в ладах с потенцией, но многоженцы. Те, которые не педрилы. Теперь такое допустимо, хотя и неконституционно. Но, собственно, кому сейчас до конституции?
С женщинами на балу казалось лучше. Половина здешних красавиц вышли из ткачих и прошли выучку на подводной лодке Косберга, где овладели знаниями о подводной и надводной формах жизни и подхватили фирменный знак — редкий штамм межпальцевого грибка. Невинности телесной ткачихи лишались рядом с танцплощадкой в кустах, в далеком родном Иваново, а под неглубокими водами Карповки расставались с наивностью души. Закаленный огнем, водой и медными трубами подводной лодки, особый отряд «выдр» устроился в морском городе с особым комфортом, то, что для дорогих проституток считалось пиком карьеры, для «выдр» было только началом. «Выдры» обрабатывали мужей, а я обрабатывал «выдр». Я входил с ними в контакт для обмена информацией, паролями, шифрами, секретными данными и т.д. В некоторых светских «выдр» я входил глубже, чем мог себе позволить и представить их пузатый муж, или, как теперь принято говорить, «спонсор».
Прочие лица прекрасного пола принадлежали к конкурирующим спецслужбам. Включая танцовщиц и официанток.
Мне захотелось выпить, но я не пил на людях. И не курил. И не влачился за шмарами и выдрами без профессиональной необходимости. Самое время поиграть на рояли. Но я не умел играть. Уйти я тоже не мог, так как Косберг просил досидеть до конца. С какой целью — не объяснил. Не в его правилах кому-нибудь что-либо объяснять.
Из развлечений оставалась еда. Я встал и пошел к составленным буквой «П» столам, которые уже наполовину опустели и местами были изрядно засалены. Я приговорил три куска сырой оленины, высосал несколько склизких моллюсков и завершил первый подход парой бутербродов с анчоусами. Еда приземлила мысли, я расслабился, став снисходительным к общественному уродству.
Перед следующим заходом я собрался вставить ватный тампон обратно в ухо, уверенный, что ничего интересного не услышу. Как вдруг какие-то доселе неслыханные вибрации пронеслись в воздушном пространстве дворца. Это был полет хищника сквозь темную ночь. Это было электромагнитное излучение после взрыва атомной бомбы. Это и было излучение. Это был голос. Чистый, сильный, опасный. Несущий угрозу «Родине-6». И мне лично. Так показалось мне в эту минуту…
— Ты будешь сидеть здесь, пока не научишься, — повторил Косберг, задраивая дверь каюты.
— За что, каперанг? Что я вам сделал? — крикнул я, навалившись телом на дверь.
— За что? — переспросил капитан, щелкнув замком. Голос его стал глухим. — Не думаю, что ты сейчас можешь это понять, Виктор, но объясню. Когда в семьдесят шестом на учениях, имитирующих захват США, пьяный мичман отвязал трос моего батискафа, я, старшина второй статьи, которому оставалась всего-то пара недель до приказа, оказался один на глубине шести тысяч метров. Я лежал на грунте в абсолютной тишине, окруженный черной мертвой водой, и мне некому было задавать такие вопросы. Наверное, поэтому я и выжил. Только поэтому. У меня не было еды, воды, почти не осталось воздуха. Фотография моей девушки и та лежала под матрацем на суше… Считается, что на таких глубинах нет жизни. Это ложь. Жизнь есть везде. Порой в иллюминатор заглядывали такие еб-ща, что я начинал верить в ад. Вокруг меня жил океан. А я — умирал. Океану было все равно. Понимаешь?
— Океан — это аллегория, — предположил я.
— Ни хрена ты не понимаешь. Раньше моряков хоронили, выбрасывая прямо за борт под салют пушек. Считали, что умершие моряки становятся частью океана. На самом деле их трупы доставались акулам. Опять не понимаешь?
Косберг замолчал. Я не видел выражения лица каперанга, но понял, что обидел его.
— Капитан, вы еще здесь? — спросил я, прислушиваясь.
— Еще здесь, — вопреки моим ожиданиям невозмутимо произнес он. — Предчувствуя близкий мучительный конец, я бился о стены в приступе паники, пока не свалился на пол. Потом началось удушье, я готов был разорвать себе горло в надежде, что это как-то поможет. Потом и вовсе все кончилось… Батискаф поднимали семь дней, предельный запас кислорода в аппаратах класса «С» (это, чтобы стало понятно, эконом-класс по-граждански) рассчитан на сорок восемь часов. Разницу подсчитай сам. Когда я очнулся, то вообще ничего не помнил. Но я стал другим, это факт. Я стал понимать и чувствовать значительно больше обычных людей. Я знал, как устроен мир. Я знал, как его изменить. Чем, собственно, сейчас занимаюсь. Но мне до сих пор непонятен механизм моей трансформации. Мне хочется знать: я уникальный тип, архетип, или во всем виноват случай, стечение обстоятельств?