— Дядя Гена, — я схватился за стопку. — Давай за Родину выпьем!
— Ты это, Витек, погоди пока пить, — продолжил сосед. — Слушай дальше…
Дальше Генофон заговорил неожиданно умно, как не должен говорить человек его должности, Генофон заговорил совсем как человек государственной мысли. В его голосе зазвучали знакомые ставропольские нотки, отчего я проникся к Генофону каким-то особенным доверием, почти как к старшему офицеру.
— Ты помнишь, что было до армии?
— Ну, я много чего помню. Ты в какую сторону клонишь, дядя Гена?
— Я про это дело на «П», понял?
— Не очень.
— Ну, ты даешь! — искренне удивился Генофон. — Перестройка! Горбачев!
— Тот, который с пятном на голове?
— Точно. Все-таки запало в тебя кое-что, может, и дальше поймешь. Значит, так. «Гласность», «демократия», «консенсус» и тому подобная галиматья — это ты помнишь?
Я кивнул, потому что не хотел лишний раз выглядеть глупым.
— Хорошо. По замыслу руководства страны, это должен быть переход от хорошего к лучшему. За то время, пока ты служил, процесс шел полным ходом и почти подошел к концу. Понял?
Естественно, я не понял.
— Не понял? — Генофон рванул на груди майку и повысил голос. — У меня зарплата двести пятьдесят тысяч карбованцев! Бутылка «Столичной» водки стоит сто двадцать тыщ! А наша Родина успела превратиться в пятнадцать маленьких «родинок»! Украина, Белоруссия, Казахстан — теперь разные страны, понял?
— Дядя Гена, ты охренел? — от всех этих неожиданных слов я протрезвел, словно меня окатили холодной водой, я вспомнил про тезку Виктора и подумал, что тот мог остаться без родины. — Быстро говори: Удмуртия теперь отдельная страна тоже? Есть вообще Удмуртия?
— Удмуртия? — Генофон поскоблил озабоченно нос. — Это там, где танки производят?
Я опять кивнул, полагаясь на интуицию.
— Думаю, наша еще Удмуртия, держится на карте еще, — скрывая неуверенность, дядя Гена отвел взгляд в сторону. — Удмуртию, наверное, спасли от распада те чудики, которые объявили переворот — Янаев, Павлов и Пуго. Только Удмуртию и Чувашию, больше у них не вышло, народ не пошел за ними. Говно народ оказался. Народ всегда говно был.
— Ну да, а дальше? Они победили?
— Нет. Говорят, план у них был жесткий, как пик Коммунизма, но просрали они план этот, пропили. Пили и смотрели «Лебединое озеро» по телевизору, эстеты хреновы. Их и повязали поэтому. Один Пуго успел застрелиться… До сих пор не могу успокоиться. Давай, накати по одной!
Я налил, и Генофон быстро выпил.
— А Горбачев? — нетерпеливо спросил я, не дожидаясь, когда водка достигнет желудка.
— Что Горбачев? — переспросил Генофон.
— Куда смотрел? Почему допустил такое?
— Туда же, куда и Гайдар, и Сысковец, и Бурбулис… — махнул рукой водопроводчик.
— Сысковец? Бурбулис? — меня разобрал нездоровый смех. — А это что еще такое?
— Об этом не спрашивай, — дядя Гена потянулся к бутылке. — Давай лучше пить.
Дальше мы пили, не чокаясь, без закуски и тостов, не тратя время на праздные разговоры…
Когда водка кончилась, дядя Гена приволок из кладовки бутыль с мутной жидкостью, на горлышке которой раздувался дрожжевым брожением гандон. Он и перевел мои мысли из общественного русла в личное. Закурив для уверенности сигарету, я как можно небрежней спросил:
— Как дела у Жанки? Замуж не вышла?
— Жанка это кто? — Генофона качнуло, и брага хлынула пенными волнами на пепельницу и тарелки с куриными косточками.
— Рыжая из дома через дорогу, — я попытался прояснить обстановку. — У нее ноги чуть-чуть кривые, как у настоящей француженки. Она такие мне письма писала… И я ей писал, даже однажды получились стихи…
— Про любовь? — Генофон отцепился от бутыли и опасно приземлился на край табурета.
— Скажешь тоже, — мне показалось, что я покраснел, — про любовь это у Фета. Я писал на тематику ПВО.
— А она?
— Она больше не отвечала мне после этого, — я загрустил.
Дяде Гене, видимо, не понравилась перемена в моем настроении, он ударил кулаком по столу:
— Загуляла, небось, стерва! Суки они все, известное дело! Но не в пидоры же теперь идти из-за этого. Ты, Витек, вот что: пей давай, пей, легче будет!
Я выпил и тут же пожалел об этом. Домашняя бражка, смешавшись с водкой, никотином и психическими переживаниями первого дня на гражданке, сдетонировала, и я, издав рык раненого слона, опростался на скатерть.
Дальнейшее я помню смутно. Помню, худой, едва достающий до моего плеча, Генофон тащил меня по качающемуся из стороны в сторону коридору. Помню, я очнулся на своем двуспальном диване. Но и с диваном творилось что-то неладное: время от времени он начинал вращаться по сложной неевклидовой траектории. Тогда, чтобы сохранить в голове навигацию, я свешивался с лежака над никелированным тазом (его, вероятно, принес опытный в таких делах Генофон) и выпускал из себя лишний балласт прямо за борт.
Шторм продолжался до утра, а потом вдруг наступил штиль, расслабляющий и приятный, и я заснул, обессиленный неравной борьбой.
В оправдание себе приведу известную историческую справку: во времена античности, в славный период расцвета культуры, философии и демократии, у именуемой патрициями римской знати все пиры заканчивались как сегодня у нас с Генофоном. То есть пережор был не только морально оправдан, но и возведен в ранг общественной нормы.
Глава 3. ПИСЬМО ПРО ЛЮБОВЬ
Я засыпал в темноте и проснулся в ней же. Темнота и невежество — естественное состояние человека от рождения до смерти. Я проспал все утро, весь короткий декабрьский день и очухался поздним вечером. Мне снилось падение. Нескончаемое падение в отцепившемся лифте. Мне хотелось достигнуть дна, но я не мог. Мне хотелось проснуться.
Но, проснувшись, я пожалел, что не сплю. Похмелье было сравнимо с осколочными ранениями в голову и желудок после разрыва бомбы.
— Пить, пить, пить, дядя Гена, — простонал я и постучал кулаком в стену.
Генофон появился сразу, будто всю жизнь работал на пляже спасателем. В тех же мохнатых тапках, но в клубном пиджаке поверх майки. Пиджак ему шел, правда, был слегка грязноват. Одной полой этого пиджака он заботливо укрывал бутыль с недопитой брагой.
— Ну что, дембель, хреново? — сказал он с той нескрываемой радостью, которая не имеет ничего общего со злорадством. — Я тоже к этому говну долго привыкал. А теперь так привык, что без него ни туда, ни сюда.
— Не буду этой дряни, — сказал я, икая, — водички принеси мне, пожалуйста…
— Кто ж водой похмеляется? — возмутился Генофон. — Снова блевать потянет. А бражка мягко поправит. Ты только не принюхивайся поначалу. Нос зажми, и залпом, не глядя!
Я опасался, что стакан мутной жидкости сразу выйдет обратно, но все же попробовал.
Вопреки ожиданиям, брага полностью всосалась сквозь стенки верхнего отдела кишечника, и ни одной капли не досталось печени, настолько было обезвожено тело. Дальше начался сложный процесс спиртового распада, и обычному человеку, такому, как я, о нем известно немного. Попавший в организм спирт стекает в желудок, но попадает в голову, в ту ее часть, где размещается центр удовольствия. Сложное распадается на простое, которое, несмотря на простоту, существенно меняет человеческую природу. Я понял, что жить хорошо. Я почувствовал, что способен совершить маленький подвиг. И заметил, что мой сосед испытывает такие же чувства.
— Дядя Генофон, плесни еще! — попросил я.
— Витя, у тебя запой когда-нибудь был? — спросил он, нахмурившись.
— Нет еще.
— Ну, тогда и не стоит. Лучше иди, погуляй, подыши свежим воздухом.
— Дядя Генофон, отлей с собой для моральной устойчивости. Я пойду к Жанне в гости.