В такой ситуации необходима осознанная и последовательная политика, направленная на преодоление возникающих культурных разрывов, которые в противном случае сами могут стать источниками социальных, политических и даже технических проблем. Другое дело, что при подобном понимании культурной политики она рано или поздно становилась заложницей экономической стратегии. Об этом с удивительной откровенностью говорили уже авторы начала 1920-х годов. Так, в программной статье, опубликованной журналом «Просвещение и культура», его ведущий идеолог Л. Пипер пишет, что после революции решение культурных задач должно быть связано с общей хозяйственной стратегией. «Просветительская политика переходного периода должна быть и будет прямым олицетворением тех зигзагов, которые проделывает переходная экономическая политика»[76]. Другие авторы шли еще дальше, подчеркивая, что «Наркомпрос есть экономический комиссариат, производящий духовные ценности»[77]. Таким образом, фиксируя необходимость культурного переворота для решения задач экономического развития и модернизации, большевистская интеллигенция саму культуру начинала трактовать в экономических и технических категориях.
Политика просвещения обеспечивала поддержку для новой власти со стороны массовой низовой интеллигенции, включая национальные меньшинства и группы, идеологически не разделявшие или не в полной мере разделявшие социально-политические установки большевиков. К тому же для интеллигенции эта традиция была своего рода «мостиком», механизмом обеспечения на ценностном уровне преемственности между старым и новым миром, гарантией востребованности накопленного опыта, знаний и статусов. «Народное образование было исконной страстью интеллигенции всех национальностей. Большевистская диктатура поставила образование на самую массовую основу, тем самым перетянув на свою сторону множество рядовых меньшевиков, эсеров и просто земских интеллигентов. Грамотность обеспечивала сильную пропаганду („Рабы – не мы!“) и одновременно производство кадров для невиданного модернизационного рывка»[78].
Реальное положение дел после революции и Гражданской войны оказалось не только не лучше, чем до 1917 г., но даже значительно хуже. Один из представителей старой интеллигенции сетовал на страницах провинциального советского журнала, что отставание России от Запада остается катастрофическим, «глубокая пропасть между нашим невежеством и их образованностью углубляется и расширяется с каждым днем»[79]. На протяжении последующего десятилетия, несмотря на значительные усилия государства, ситуация оставалась весьма драматичной. В 1929 г. на территории Российской Федерации все еще имелось 18 миллионов неграмотного взрослого населения, а в национальных республиках и автономиях дело обстояло куда хуже[80].
В итоге культурный перелом совпал с переломом экономическим и политическим. Именно рубеж 1920-1930-х годов, сопровождавшийся резким переходом от авторитарного к тоталитарному политическому режиму, насильственной коллективизацией крестьянства и форсированной индустриализацией, оказался и моментом окончательного искоренения неграмотности. Репрессивно-принудительный механизм сталинского порядка обеспечил повсеместное внедрение новых культурных норм, поскольку без них система просто не могла двигаться дальше. Это тоталитарное «принуждение к культуре» не могло не отразиться на самом содержании процесса, его идеологии и ценностях. Если в первые послереволюционные годы распространение просвещения и культурный прогресс масс имели для авторов самостоятельную ценность, хотя и увязывались с общими задачами революционных преобразований и хозяйственного развития, то во второй половине 1920-х годов все более акцентируется именно связь между культурными достижениями общества и формированием социалистической промышленности.
78