Однако эта связь является далеко не такой односторонней и прямолинейной, как может показаться на первый взгляд, особенно с точки зрения публицистической «критики тоталитаризма». Напротив, сравнивая советские концепции политики просвещения, господствовавшие в конце 1920-х и начале 1930-х годов, с идеями, которые провозглашаются либеральными реформаторами образования в наше время, невозможно не заметить, что прежние представления были не только значительно более широкими, но и куда более гуманистическими. В отличие от деятелей сегодняшнего Министерства образования и науки, подчеркивающих ориентацию на решение конкретных рыночных задач с помощью распространения среди молодежи специфических «компетенций» и «навыков» (слово «знание» в 2011–2012 гг. исчезло из лексикона отечественных чиновников), авторы советского периода подчеркивали значение комплексной культурной политики, направленной на развитие личности. Если все сведется к подготовке работников для производства, то не будут решены ни специфические индустриальные задачи, ни более общие – социально-политические.
Надо, писал казанский журнал «Просвещение и жизнь» в 1929 г., «не только научить неграмотного рабочего и крестьянина навыкам в чтении, письме, счете, но нужна борьба за поднятие культурного и политического уровня трудящихся до высоты, обеспечивающей наиболее успешный ход социалистического строительства»[81]. За этими идеологическими формулировками, вызывающими неизбежную иронию читателя, принадлежащего к более поздней эпохе, скрывается целый комплекс культурных мероприятий. Речь идет о преодолении производственной неграмотности рабочих, которые должны освоить общие принципы и научные основания современной промышленности, об агрономическом просвещении среди крестьянства, о том, чтобы выработать у населения привычку к чтению и обеспечить «широкое продвижение книги и периодических изданий среди трудящихся»[82].
Индустриализация должна не только резко увеличить количество заводов и фабрик, но и «качественно изменить процессы человеческого труда»[83]. Причем задача не сводится к формированию массы квалифицированных работников, способных понимать техническую документацию или даже обладающих общими знаниями, навыками и бытовой культурой, необходимыми для успешного развития индустриального урбанизированного общества. Некоторые авторы ставят задачи куда более масштабные, по сути, философские. Задача культурной революции, читаем мы на страницах того же журнала, состоит «в преодолении разобщения науки от труда», в вовлечении в научное творчество «всей массы трудящихся»[84]. Правда, практические меры по реализации этого радикально-утопического принципа предлагаются порой довольно скромные и неожиданные: изучение краеведения привьет массам вкус к исследованию истории, а через альпинизм можно приобщиться к наблюдению природы. В то же время авторы советских изданий, говоря о проблемах культуры, без колебаний используют военную и техническую терминологию. Они пишут про «культурную мобилизацию»[85] и даже про «мероприятия по переделке человеческой массы»[86].
Точно так же, как сама советская система эволюционировала, смещая акценты государственной идеологии и политики от эмансипации трудящихся к формированию условий для развития индустриального общества, понимание просвещения становилось все более узким, прагматическим, проникаясь тем же духом военно-промышленной мобилизации, который торжествовал во всем обществе. Однако и эта модернизационная политика с ее жесткой и авторитарной бюрократической системой, овладевшей революционной инициативой масс, которая теперь была направлена на достаточно ограниченные (но реально достижимые) цели, не могла обойтись без ставки на идеологию и ценности Просвещения. Пусть и понимаемые в гораздо более узком смысле, пусть и лишенные своего демократического и эмансипационного содержания, эти принципы продолжали служить ориентирами для принятия решений в сфере культуры, науки, в качестве идеалов, по которым переделывались быт и повседневное поведение людей. Несмотря на то что советское общество неоднократно и радикально менялось, несмотря на то что политическая система ленинского революционного авторитаризма существенно отличалась от сталинского модернизационного тоталитаризма или от посттоталитарных моделей времен Хрущева и Брежнева, установка на ценности Просвещения оставалась неизменной основой культурной политики.
Таким образом, если Советский Союз когда-либо и был обществом, пытавшимся реализовать утопию на практике, то эта практическая утопия была не коммунистической (поскольку коммунизм был именно теоретической утопией, отодвинутой в будущее), но скорее жизненным воплощением западноевропейской просветительской утопии XVIII в.