Вечерами она просматривала фотографии, делала выписки, занося в компьютер цитаты из высказываний великих людей, собственные рассуждения о творчестве, припоминала фразы скульптора, пыталась их анализировать и постепенно, понемногу, как большой дом из самых разных деталей, начала складываться статья.
Но в ней пока не хватало того, что Болотова называла на профессиональном жаргоне или «стержнем» или «клеем», чего-то важного, связующего, того, что накрепко соединит и цитаты, и ее рассуждения об искусстве, и высказывания Хоботова, и фотографии его последних работ, и фотографический «комикс» – как работает скульптор. Пока все это имелось лишь в виде отдельных набросков.
Она подъехала к мастерской. Захлопнула дверцу машины и с кофром в руках, на ходу поправляя пальто, приподняв воротник, потому что дул холодный ветер с колючим снегом, направилась к мастерской.
«Странно, – произнесла Болотова, – еще вчера и позавчера светило солнце, а сегодня на улице такая мерзость. Дважды чуть не врезалась, тормоза в машине уже ни к черту. Надо заехать на станцию техобслуживания, поменять накладки».
С этими мыслями она подошла к двери и перевела дыхание.
«Хоботов откроет, и надо сразу же поблагодарить его за рекомендации солидному журналу. Так и сделаю».
Она звонила в дверь довольно долго.
«Может, его нет?»
Но тут она услышала шаги, дверь распахнулась резко. Хоботов встретил ее странной улыбкой, его голова была перевязана белым махровым полотенцем, на котором проступило темное пятно крови.
– Что с вами? – вместо приветствия произнесла Болотова.
– Да так, ерунда, – безучастно махнул огромной ручищей, перепачканной засохшей глиной, скульптор. – Арматуру сгибал для каркаса, проволока ударила в лоб, будь она неладна!
– Сильно? Надо показаться врачу.
– Какой врач? – вновь махнул ручищей скульптор. – Заходи, холодно, по ногам тянет, а то простыну.
В то, что скульптор Хоботов может схватить элементарный насморк, Болотовой не верилось. Слишком уж он был силен, даже могуч. Нет, к таким людям простуда не цепляется. Это она может простудиться, распахнись пальто, выпей глоток холодной воды, а такой великан никогда не заболеет.
Хоботов переминался, затем тяжело ступая, двинулся в мастерскую. Он шел, раскачиваясь из стороны в сторону, как моряк идет по палубе застигнутого крутой волной корабля. Скульптура была накрыта мешковиной. В мастерской разбросаны комья глины с темными бурыми пятнами. Цепочка пятен тянулась и из душевой к станку.
– Что это? – спросила Болотова.
– Я же говорил тебе, ударила меня арматура. Крови много было, но уже не течет.
– Когда это произошло?
– Вскоре после того, как я посадил тебя в такси.
Кстати, нормально доехала?
– Да, да, спасибо. И еще, Леонид Антонович…
– Можно по-прежнему – просто Леонид, – Хоботов сел на подиум, сунул в рот сигарету и закурил.
– Я разбудила тебя, наверное?
– Да, разбудила. И правильно сделала.
– Кстати, а почему маэстро Хоботов работает лишь. по ночам?
– Шума нет, – спокойно сказал скульптор, – да и ночью мир выглядит немного иным.
– Но в мастерской то ничего не меняется, все как днем?
– В мастерской не меняется, а вот здесь меняется, – и Хоботов постучал пальцами по голове, – здесь все меняется.
– У вас хорошая дочь, – вспомнив про девчонку, сказала Болотова.
– Какая она хорошая? Лентяйка, бездельница.
– Зачем вы так?
– Я-то ее лучше знаю. С ее мозгами она могла бы… но ничего не хочет.
Скульптор говорил о своей дочери довольно пренебрежительно, и от этого Болотову коробило, хотя она знала, что почти так же Хоботов говорит и о своих коллегах, и об учителях – словом, обо всех.., кроме самого себя.
«Что-что, а самомнение у него бесконечно. Он страдает манией величия, но без этого настоящего художника быть не может, каждый считает себя равным богу-творцу».
Хоботов остановился рядом со скульптурой, аккуратно взялся за край тяжелой мешковины, и как тореадор перед быком, взмахнул материей, обнажил скульптуру. Крик изумления застрял в горле Болотовой.
Скульптура была поразительна. Она даже представить себе не могла, как далеко Хоботов продвинет работу за одну ночь, словно работал не он один, а с ним трудилось еще десять помощников. До окончания оставалось совсем немного, во всяком случае, на взгляд искусствоведа.
– Ну? – спросил Хоботов.
– По-моему, великолепно. Я бы даже ничего не трогала, – справившись с волнением, произнесла Наталья.
– Да, скульптура – это как бриллиант, камешек.
Но что такое даже хорошо ограненный алмаз без подобающей оправы?
Болотова не сразу поняла, куда гнет скульптор.
– Сам камень – ничто, всего лишь сверкание граней. А вот тот свет, который он излучает, и есть искусство.
Она все еще не могла понять, куда Хоботов клонит.
И тут он проговорился, его прорвало:
– Я хочу создать оправу из легенды, которая всегда будет сиять вокруг моего произведения, которая будет неразрывно связана, спаяна с ним, будет сопровождать его по жизни.
– Какую легенду?
– Желательно страшную, желательно ужасную.
Ведь страх человек помнит, даже не желая этого.
Выглядел Хоботов одновременно и комично, и страшно. Голова перевязана окровавленным махровым полотенцем, руки в бурых пятнах, такое же перепачканное и лицо. Скульптор был бос, огромные ноги и огромные волосатые руки производили зловещее впечатление. Борода была в сгустках запекшейся крови, а кожаный фартук дополнял картину, и тут Наталье даже показалось, что кровь запеклась, проступив на самой скульптуре.
Она отшатнулась.
– Нравится?
– Нет, пугает.
– Это одно и то же.
– Поражает, удивляет.
– Но она еще не закончена, я еще не вдохнул в нее жизнь. Кровь влил, а жизни пока еще нет, – Хоботов изъяснялся довольно пространно и это пугало искусствоведа.
Она уже решила, фотографировать не будет ни в коем случае, хотя такой снимок дорого стоит.
– Может, хотите запечатлеть и автора, и его произведение?
Хоботов сбивался, иногда называл Наталью на «ты», а иногда на «вы».
– Нет, не хочу.
– Нет, снимай. Открывай свой черный ящик, доставай фотоаппарат, снимай.
– Нет, нет, не надо. Нет желания.
– Снимай, я сказал! – это уже звучало как строгий приказ.
И тут Болотова почувствовала себя маленьким беззащитным человеком, который без разрешения даже не сможет покинуть мастерскую. Она оказалась в западне. Пожелай Хоботов, и она останется здесь навечно, пожелай он – сбросит ее в страшную разверстую яму, откуда черпает глину.
Робея, она попятилась, натолкнулась ногой на кофр, оставленный на полу, нагнулась. Хоботов хохотал, смех вырывался из его рта. Смех ужасный, так мог смеяться только ненормальный человек, одержимый. Но пока еще одержимость скульптора Болотова приписывала его профессии, ведь все художники немного сумасшедшие, немного одержимые, тем более, когда находятся в процессе творчества.
Она вытащила аппарат и стала навинчивать объектив.
– Ну, ну, снимай.
Дважды щелкнул фотоаппарат, а затем мокрая мешковина обрушилась на скульптуру, спрятав ее под собой. Хоботов сразу притих, словно бы исчез объект, который его раздражал и одновременно вдохновлял.
Даже его голос потеплел и стал немного ласковым.
– Извини, я немного погорячился. Иногда накатывает. Ты же знаешь, без этого не бывает творчества.
Искусство должно быть нервным. Я ненавижу все, что сделано холодным расчетом, умом. Делать надо душой, плотью. Рассудок в искусстве – плохой помощник.
– Я так не считаю, – сказала Болотова.
– Ты можешь считать, как тебе заблагорассудится, мир от этого не изменится.
– Кстати, – сказала Наталья, пряча фотоаппарат в кофр, – я забыла вас поблагодарить за предложение голландского журнала.