– Не очень здорово, – пошутил Забродов, – можно было и лучше, да вы подоспели.
Когда омоновцы ушли, а майор на прощание пожал руку, Иллариону пришлось заниматься невеселым делом. Довелось убирать лестничную площадку и вытирать лужи крови. Соседка хотела помочь, но Забродов отказался, поблагодарив сердобольную женщину.
– Я-то думала, что вас застрелили. Так громыхнуло, как из пушки! Вот сволочи!
– Сволочи, но, к счастью, не меткие.
– И носит же таких земля!
– Как видите, Елизавета Васильевна, носит.
– Сейчас они получат.
– Вы-то, наверное, зря признавались, что позвонили.
– Да? Вы думаете?
– Не беспокойтесь. Я завтра зайду в управление и надеюсь, все вопросы решу.
– Спасибо большое.
– Вам спасибо, – на этом разговор и закончился.
Лестница была чисто вымыта.
Илларион принял душ, осмотрел ссадины, смазал их и чертыхнулся:
– Такой вечер, мерзавцы, испортили! Хорошо хоть, на лице и на руках следов не осталось.
И тут зазвонил телефон:
– Еду, – сообщила Наталья…
Она уже собиралась, когда телефон в ее квартире ожил, но звонок показался ей каким-то чужим, трубку она не взяла.
«Я поехала, меня уже и дома могло не быть», – тем не менее она все еще возилась.
Хоботов подержал отзывающуюся длинными гудками трубку в руке:
«Сучка, сказала, работать будет, а сама с кем-то поговорила и ушла? Проверим».
Он накинул пальто, кепку, вышел во двор, сел в машину.
Когда Хоботов уже подъезжал к дому Натальи, то увидел ее машину, женщина выворачивала со двора.
Беспричинная злость закипела в душе скульптора.
«Сука, небось трахаться поехала? Работница! А ну-ка, я за тобой увяжусь».
И он поехал следом, в отдалении, так, что бы не мозолить глаза.
Глава 13
Должность инструктора на полигоне ГРУ, которую раньше занимал Забродов, до сих пор оставалась вакантной. Желающих на нее хватало, но одного желания мало, нужно умение. Начальство уже решило, что инструктором станет майор Лев Штурмин, но дело оставалось за малым – чтобы он дал согласие. Его не торопили, Мещерякову еле удавалось сдерживать натиск генералов.
Разговор с ним провели только один – неофициальный, на дне рождения у Забродова.
– Подождите, – говорил Мещеряков, – Штурмин сам решит.
– Поскорее бы! – сетовал генерал Глебов, не без участия которого проводилось большинство диверсионных операций с людьми ГРУ.
Глебов сделал все, что мог. Оформил для Штурмина командировку на два месяца в Таджикистан, и как бы невзначай обмолвился, мол, если согласишься занять пустующее место Забродова, то в командировку пошлем кого-нибудь другого. Сказал и замолчал.
Командировка была опасной. Штурмин нервничал.
Никогда еще так рано его не знакомили с условиями, в которых придется работать – целый месяц дали на размышления. Две недели он ничего не говорил жене о том, что придется уехать. И та, казалось, была счастлива. Но тянуть до бесконечности было невозможно.
Не сделаешь же так – уедешь, а потом позвонишь с недосягаемого расстояния в несколько тысяч километров, поставишь перед фактом. Потом домой можешь не возвращаться, характер жены майор знал, обманывать ее нельзя, характер покруче, чем у любого генерала ГРУ.
Детей жена Штурмина воспитывала в строгости, в такой же строгости держала и мужа. И, на первый взгляд, они были образцовой семьей. Никто не знал, какие страсти кипят за закрытой дверью их квартиры. Майор раз десять в году вспоминал фразу, слышанную им от Забродова, что говорить с упрямой женщиной сложнее, чем штурмовать президентский дворец в Кабуле.
Жена, в отличие от президентских гвардейцев, никогда не сдается, стоит насмерть, и единственный способ сломить ее сопротивление – это уничтожить физически. Но пойти на такое радикальное изменение в личной жизни майор не мог.
Наконец он решился, назначил сам себе дату, когда скажет жене о командировке. Времени для раскачки оставалось два дня, такой люфт давал возможность собраться с силами и решиться. Эти два дня майор Штурмин ходил тише воды, ниже травы. Естественно, делал всю работу по дому. Пропылесосил ковры, починил розетки, поменял прокладки в смесителях. Жена улыбалась, хотя наверняка, как знал Штурмин, заподозрила недоброе. Ведь перед серьезными разговорами майор неизменно начинал мелкий ремонт.
И вот этот день настал. Штурмин не мог думать ни о чем другом, как только о предстоящем разговоре с женой. С утра он обрадовался, что назначил лишь дату, но не назначил точного времени. Он дождался, когда старший сын уйдет в институт, дочь в школу, и сел на кухне. Жена, как назло, затеяла вытирание пыли в комнатах. Позвать ее у Штурмина не хватало духа, хотя в боевых условиях майор всегда рвался вперед, иногда даже этим нарушая устав. Мог первым вскочить в атаку и собственным примером увлечь людей за собой. Он выпил уже столько чая, что почувствовал горечь во рту, язык одеревенел, успел выкурить четвертую сигарету, выбрасывая окурки в форточку.
Наконец он замер. Шуршание щетки, которой жена стирала пыль, приближалось к коридору, и вот он уже мог видеть ее руку со щеткой, которой жена протирала двустворчатую дверь.
– Варвара, иди сюда, – произнес майор и не узнал собственного дрожащего голоса.
Женщина обернулась, внимательно посмотрела на мужа и улыбнулась обезоруживающе:
– Как хорошо, когда ты дома. А я заработалась и даже забыла, казалось мне, что одна.
Варвара прошла на кухню, но и тут нашла себе дело.
Муж ее даже не просил, она сама принялась готовить бутерброды:
– А то все пьешь голый чай.
Она знала, чем можно купить мужа. Штурмин обожал бутерброды с чесноком и сыром. Майор ГРУ сидел, вдыхал запах и проклинал себя за то, что сейчас заставит жену страдать.
– Да погоди ты, не суетись, – сказал он, смотря в стол.
Протянул руку, обнял жену за плечи и усадил себе на колени.
Та продолжала мазать батон маслом.
– Значит так – сказала она, – я вчера с мамой по телефону разговаривала, обещала, что мы приедем на этой неделе.
– Ас чего это вдруг? – почти беззвучно проговорил Штурмин.
– И ты не помнишь? Твоей любимой теще… – женщина произнесла это без всякой иронии, – исполняется шестьдесят пять. Я уже с детьми договорилась, они тоже поедут, так что напомни начальству, пусть припомнят – у тебя есть отгулы.
– Есть, – мрачно проговорил Штурмин.
– Ты вроде бы не рад?
– Еще как рад, – майор покрепче обнял жену и проговорил. – Только я. Варвара, к сожалению, поехать не смогу.
– Опять?
– Да, уже подписаны бумаги, я улетаю в командировку.., в долгую.., длительную.
– Да ты что, один там, что ли? Почему других не посылают, все ты да ты?
– Это тебе только кажется. Все ездят, я не исключение.
– Так я тебе и поверила!
Жена зло сбросила руку мужа с плеча и задумалась, что лучше сделать – скандалить или плакать. То, что муж поедет в командировку, это однозначно, но сдавать позиции без боя она не собиралась, следовало выбрать способ, как его наказать, следовало дать бой.
– Так вот почему ты такой ласковый, столько по дому сделал! Я-то думала, ты наконец за голову взялся, вспомнил, что у тебя есть жена, дети, что их надо растить, кормить, что их предстоит крепко поставить на ноги…
– Все это я помню, – промямлил Штурмин.
А жена вроде бы и не услышала его слов:
– Прости, конечно, меня. Лева, но ты делаешь все, чтобы приблизить собственные похороны, а сам на них даже денег не отложил. Ты, небось, спишь и мечтаешь, как тебя понесут в гробу, а следом подушечки с орденами…
– Подушечки с орденами впереди гроба носят.
– Вот видишь, ты уже об этом думаешь. А все твои полковники и генералы будут стоять, вытирать скупые мужские слезы и.., салют из автоматов. А потом они все забудут и о тебе, и обо мне, и о твоих детях.
Тихо забудут, забудут даже памятник тебе на могилу поставить. Если я им не напомню.