Но в отличие от Забродова, щипцами для раздавливания панциря омара он не умел пользоваться, они ему напоминали стоматологический инструмент. Забродов же пользовался всеми этими штучками так легко, словно бы ел омаров каждый день, причем с раннего детства.
Иногда Забродов как бы между прочим объяснял Мещерякову, из какого фарфора или стекла изготовлена та или иная чашка, на каком заводе сделана тарелочка. И самое странное, когда Мещеряков пытался уличить друга в ошибке и заглядывал на донышко тарелки, то видел там клеймо фирмы, которую только что называл Забродов. А о книгах Мещеряков с Забродовым даже и говорить не решался. Здесь Илларион мог дать фору в сто очков любому из полковников или генералов ГРУ.
Хоботов, поняв, что компания мужчин вместе с Болотовой, за которой он следил со вчерашнего вечера, надолго устроилась в маленьком кафе, объехал квартал и остановил машину на противоположной стороне улицы – так, чтобы хорошо видеть дверь и заметить, когда вся компания покинет ресторан. Он бы и сам толком не мог объяснить, почему вчера отправился за ней следом, прячась, скрываясь. Проследил ее до самого дома на Малой Грузинской и просидел всю ночь в машине, дожидаясь ее появления, тая в душе злость, словно Болотова была виновна в том, что работа не клеится. Сейчас его больше всего злило то, что Болотова соврала. Он-то услышал от нее, что Наталья всецело занята статьей об его работе, спешит окончить ее, а сама, оказывается, не за компьютером сидит, а развлекается с каким-то мужчиной, явно не принадлежавшем к кругу людей искусства.
Хоботов был человеком импульса. Занявшись чем-то, он уже не мог думать ни о чем другом, это уже превращалось в манию.
"Сволочь! Я бы уже мог работать, а она выбила меня из колеи. Сука похотливая! Работать мне уже совсем не хочется, – Хоботов посмотрел на свои руки, которые подрагивали. – Мне хочется кого-нибудь убить.
И лучше всего его", – Хоботов посмотрел на силуэт Забродова, которого видел сквозь полупрозрачную штору, прикрывавшую кристально чистое окно.
Хоботов облизнулся. Взгляд его скользнул в сторону, он увидел широкие плечи Штурмина, крепкий, коротко стриженый затылок, прижатые к голове уши.
Наталья как раз подавала Штурмину меню. Тот был неповоротлив, протягивая руку, задел вазу с цветами и если бы Забродов не подхватил ее, вода разлилась бы по темно-синей скатерти. Хоботов наблюдал за происходящим в кафе, словно бы смотрел театр теней. Свет от настольной лампы отбрасывал причудливые тени на шторы, Забродов и Штурмин казались огромными, а вот Наталья – совсем маленькой, хрупкой, как девчонка-подросток.
Мужчины заказали себе водку, Наталье – легкое вино. Теперь Хоботов видел на занавесках тени бутылки и графина, словно бы рядом стояли две башни – одна тонкая, вытянутая, готическая, вторая же похожая на русскую колокольню, увенчанную пробкой-луковицей.
«Бутылка с вином похожа на одну из башен собора Гауди в Барселоне», – подумал Хоботов и со сладострастием в очередной раз перечитал заметку о маньяке в газете.
Эта заметка была не первой. Еще несколько газет лежали в ящичке под приборной панелью. Хоботов с ними не расставался и, приезжая в мастерскую, забирал из машины, клал на журнальный столик. Иногда он даже прерывал работу, бросался к газетам, вчитывался, черпал в этих заметках вдохновение и вновь бежал к станку, его руки давили, давили глину, а она вылезала, просачивалась между пальцами как живая плоть.
Сейчас же давить ему было нечего, и он изо всех сил вцепился в баранку. Ему казалось, захоти сейчас, и согнет баранку, превратит ее в эллипс, а если пожелает, вырвет с корнем и всю рулевую колонку.
Присутствие за столом женщины, причем умной, действовало на Мещерякова и Штурмина как лед на больную голову: вроде бы легче, но шею не повернешь.
Третья рюмка сделала свое дело. Глаза мужчин заблестели, посыпались комплименты, разговор за столом оживился. Штурмин уже и забыл, по какому поводу происходит встреча и почему он сейчас сидит в ресторане, а не у себя дома на кухне с любимой Варварой.
Когда же подали салат из жареного картофеля, он вспомнил о жене и, ковырнув вилкой, сказал, обращаясь к Мещерякову:
– Вот ты, Андрей, надо мной подтруниваешь, что я, мол, жену во всем слушаю. Но поверь, моя жена делает этот салат раз в десять вкуснее, пальчики оближешь. Я один могу легко съесть большую тарелку.
– И ты хочешь сказать, что ради картофельного салата можно позволить жене измываться над собой? – отпустил колкость Мещеряков.
– Так она же не со зла, для пользы дела.
– Да-да, для пользы дела.
– Вечно мужчины, как выпьют, – вклинилась в разговор Болотова, – начинают говорить о женщинах. И если бы еще о посторонних, я бы стерпела, но когда за столом начинают оговаривать жен – это невыносимо.
Мещеряков прикусил язык, а Илларион самодовольно улыбнулся. Ему понравилось, как Болотова поставила на место Мещерякова. Он и сам не любил разговоров о женах и детях. В общем-то, семейная жизнь – дело интимное, и втягивать посторонних или даже близких в нее – дело непозволительное. Он пожал руку Болотовой, та в ответ улыбнулась, накалывая на вилку кусочек помидора. Перед ней стоял бокал белого вина, из которого она отпила всего глотка четыре, не больше. Когда хорошо – тогда и спиртное не надо, – этого правила Болотова придерживалась неукоснительно, как пономарь придерживается церковного устава.
– И все же кафе – в любом случае гадость.
– Я понимаю, – заулыбался Илларион, – тебе, Лева, конечно же, больше нравится сидеть возле костра, хлебать спирт из фляги, а когда костер гаснет, лить спирт в огонь и жарить мясо на острие штык-ножа.
– Да, это мне нравится, – признался Штурмин. – Еще люблю прикуривать от уголька. Берешь его двумя пальцами, подуешь, поднесешь к папиросе и слышишь запах огня.
– Как это двумя пальцами? – изумилась Болотова. – Вы что, как и Илларион, можете черпать угли пригоршнями? Я думала, он уникален.
– И я могу, – сказал Мещеряков.
Илларион покосился на друга и сказал:
– Покажи ладонь, – свои положил рядом.
И Штурмин тоже положил свои огромные ручищи на стол. Болотова поддалась общему порыву и пристроила руки. Ее ладони были бледно-розовые, а вот руки Забродова и Штурмина казались загорелыми и с внутренней стороны. Руки Мещерякова хоть и отличались от ладоней Натальи, но не намного. Она даже позволила себе прикоснуться пальцем к ладони Штурмина. Кожа была твердой, как ремень.
– Да, такими руками можно брать уголья. И не только уголья…
Штурмин стыдливо сжал пальцы, и на столе образовалось два огромных кулака, как будто два осьминога, вытащенные из воды, сжали щупальца.
Илларион постучал пальцами по скатерти, как пианист по клавишам, пробуя, как звучит инструмент, а затем, щелкнув зажигалкой, зажег сигарету.
– Андрюша, ты врешь, цену себе набиваешь. Можно я погашу о твою ладонь окурок?
– Лучше о его, – кивнул Мещеряков на кулак Штурмина.
Тот разжал руку. Лев Штурмин делал это немного стыдливо, как ребенок, постоянно отводя глаза в сторону.
– Не буду, не буду. Лева, знаю, что ты даже не скривишься. Тебе хоть гвоздь-сотку в руку вгони, твое лицо останется непроницаемым.
– Нет, гвоздь не хочу, это больно.
– Конечно, больно, – улыбнулся Илларион, ловко подхватывая узкую бутылку и доливая в бокал Болотовой вина.
Одновременно левой рукой взял водку и разлил по рюмкам. Создавалось такое впечатление, что руки действуют самостоятельно, и пожелай Забродов, он сможет писать два разных текста правой и левой рукой.
«Как рычаги у запрограммированного робота», – подумал Мещеряков.
Но Штурмин сказал:
– Илларион, не делай так. Ты же знаешь, водку левой рукой не наливают.
– А, да. Лева, извини. За что выпьем?
– За твою Наталью.
– Я не его, – сказала Болотова, загадочно улыбаясь, – я сама по себе.
– Все равно, за красивую женщину стоит выпить.