Она налила в бокал коньяка и, сделав несколько глотков, прикурила сигарету. Она пыталась понять, что происходит.
«Скорее! Скорее в мастерскую!» – «лэндровер» мчался, обгоняя все попутные машины.
А Леонид Хоботов сидел на диване и читал газеты, вернее, лишь то, что касалось маньяка, вырезавшего кресты на затылках задушенных жертв.
В дверь постучали.
«Кто это?» – подумал Хоботов, поднялся и открыл.
– Что надо? – сказал он, увидев перед собой Забродова.
Он сразу же вспомнил этого мужчину, он его видел раньше. Видел с Болотовой, видел, как он входил в кафе, видел, как уходил.
«Это у него ночевала Болотова. Стерва!» – о Штурмине он даже не вспомнил, как не вспоминает скульптор о слепке, с которого уже сняли форму.
– Что тебе надо? – прорычал Хоботов.
– Бороду сбрил, голову побрил? Думаешь, тебя никто не узнает?
– О чем это ты? Входи, – Хоботов впустил в мастерскую Забродова и тут же бросился убирать газеты с журнального столика.
Это не ускользнуло от взгляда Иллариона. Его догадки и предположения подтвердились. Но догадки и предположения это одно, Забродов хоть и привык полагаться на интуицию, но тут лучше иметь факты, желательно неопровержимые.
– Ты кто? – странным, почти замогильным голосом спросил Хоботов.
– Я Илларион Забродов. А ты, судя по всему, скульптор Хоботов?
– Да, Хоботов, – скульптор подал руку. Он решил сразу же огорошить гостя.
Забродов не испугался, протянул руку. Пальцы Хоботова сомкнулись на ладони Иллариона. Почти полминуты мужчины смотрели в глаза друг другу. Пальцы Хоботова сжимались все сильнее и сильнее, у Иллариона заходили желваки в скулах. Но он выдержал это рукопожатие, если, конечно, можно таким словом обозвать то, что хотел сделать с ладонью Иллариона Хоботов.
– Здоровый ты мужик, – произнес Илларион с легкой улыбкой.
Скульптор ослабил хватку и отпустил ладонь.
– Ты тоже ничего, здоровый. Проходи, садись. Водку будешь пить?
– Выпью, – произнес Забродов.
– Тогда садись на диван. Тебя, наверное, прислала ко мне Болотова?
– Не совсем чтобы прислала. Я просто прочел статью о тебе и решил взглянуть на великого скульптора.
– Да уж, есть на что посмотреть.
– Вид у тебя странный.
– Имидж сменил, – произнес Хоботов, направляясь в маленькую комнату, где под столом стоял картонный ящик, уже наполовину пустой.
Илларион прошелся по мастерской, осматривая скульптуры на стеллажах.
– Нравится?
– Интересно, – сказал Забродов.
– Ты в этом разбираешься?
– Не очень, – признался Забродов.
– То-то я смотрю, ты обращаешь внимание не на те работы, которые действительно интересны.
– Каждому свое, на вкус и цвет, как говорят, советчика нет.
– Это не правильно, это расхожее мнение. Есть настоящие работы, а есть фуфло. Почти все, что на наших выставках – это настоящее фуфло, а то, что здесь – работы.
– Настоящие? – сказал Илларион.
– Самые что ни на есть. Садись, садись на диван.
Водки у меня уже нет, есть только виски.
– Виски так виски, – сказал Забродов.
На столе появилось два высоких стакана.
– Льда у меня тоже нет.
– Можно и безо льда, я неприхотлив.
– Ну, и что Болотова сказала обо мне?
– Сказала, что ты интересный скульптор.
– А ты скульптурой интересуешься, что ли?
– В общем-то, да, – соврал Забродов. – Но у меня свой интерес.
– И какой же?
– А это что? – спросил Забродов, кивая на скульптуру в центре мастерской под влажной мешковиной.
– Это? – Хоботов даже крякнул от удовольствия. – А это, брат ты мой, самое что ни на есть настоящее искусство. Шедевр.
– Все художники и писатели одинаковы, что ни сделают, шедеврами любят обзывать.
– Это дерьмовые писатели и художники так говорят, а настоящие редко признаются в удачах.
– Так это удача?
– Удача, – сказал скульптор.
– Покажи.
Они разговаривали так, словно были давным-давно знакомы.
– Что ж, покажу. Посмотри, – Хоботов подошел и бережно, довольно долго, боясь повредить скульптуру, снимал мокрую мешковину.
Наконец скульптура была обнажена. У Иллариона Забродова даже холодок прошел по спине от того, что предстало его взору. А Хоботов молчал, Илларион лишь слышал, как за спиной булькает в стакан виски.
– Ну, что скажешь?
– Ха – это шедевр. Об этой работе будут говорить, будут говорить долго, может даже тысячу лет.
Скульптура прямо-таки дышала, человеческая плоть пульсировала. Это было последнее, что мог сделать человек в объятиях страшной змеи, последние судороги, последняя попытка освободиться, причем попытка, обреченная на провал.
– Страшно, – сказал Забродов.
– Страшно? Нет, не страшно, величественно. Смерть сама по себе не страшна, она даже отвратительна, – рассуждал Хоботов со стаканом в руке, – величественен лишь один момент, та грань, когда человек еще жив, но уже обречен. Не знаю, ты, наверное, этого никогда не переживал.
– Да, похоже, никогда, – соврал Илларион, медленно обходя скульптуру.
– Она хороша со всех сторон.
«Да уж, хороша», – думал Забродов.
И тут его взгляд зацепился за страшную вещь, за страшный знак: на постаменте был вырезан крест.
Обыкновенный прямой крест, самый простой, проще которого не бывает – вертикальная и горизонтальная черточки, пересекающиеся между собой. Крест был процарапан стеком с рваными краями. Эти кресты Иллариону были знакомы, но он не стал задавать вопрос, что означает этот знак.
Он неторопливо обошел скульптуру. Ему показалось, что лицо одного из тех, кто пытается освободиться от объятий страшной змеи, очень похоже на лицо Льва Штурмина. Но он этого не сказал.
– А твоя Болотова стерва, как и все бабы. Кстати, все бабы стервы, причем гнусные.
– Не надо так, – тихо и вдумчиво ответил Забродов, – слишком резко ты все судишь.
– А как я еще могу судить? Я люблю крайности, люблю ясность.
– Но ведь она же написала о тебе статью и, по-моему, толковую.
Илларион статью не читал, но примерно мог представить, что могла написать Наталья.
– Статья – это мелочи. А ты пей, пей.
Илларион взял высокий стакан, посмотрел на Хоботова – тот ему подмигнул. Было что-то страшное в огромном, широкоплечем, абсолютно лысом, гладко выбритом человеке. Он сам походил на удава, на гигантского удава. Сходство было не только внешним, но и внутренним. Двигался Хоботов мягко и в то же время стремительно.
«Да, он невероятно силен, зверь прямо-таки в человеческом обличий, – подумал Забродов. – Такой, конечно, смог задушить Штурмина».
Они выпили по стакану виски, выпили молча, лишь время от времени бросая украдкой взгляды друг на друга, причем, взгляды были оценивающие, словно бы каждый примерялся. Они напоминали взгляды борцов, вышедших на ковер, причем, схватка должна произойти скоро, и схватка не на жизнь, а на смерть.
– Ты убил моего друга? – глядя в глаза, поставив стакан на край журнального стола, сказал Забродов.
– Убил твоего друга?
– Да, – произнес Забродов.
– Ты ошибаешься, я его не убил.
– Ты задушил официанта?
– Вновь ошибаешься. Лучше выпей виски и успокойся.
– И знаешь что, – сказал Забродов, – я пришел, чтобы убить тебя.
Илларион Забродов уже просчитал ситуацию. О том, что произведение искусства должна сопровождать легенда, он знал, о бредовой мечте Хоботова ему рассказала Болотова. И теперь весь внутренний мир этого человека ему открылся, стал понятен. Для него самым дорогим и самым важным является не человеческая жизнь, а страшная скульптура, ею он дорожит больше всего.
– И что ты собираешься с ней делать? – кивнув в сторону скульптуры, осведомился Забродов.
– С ней? – ласково произнес Хоботов. – Ее отольют в бронзе, ее будут повторять в мраморе, ее станут фотографировать, печатать, о ней примутся снимать фильмы. Она войдет в историю искусств как «Христос» Дали, как «Давид» Донателло, как Роденовский «Мыслитель». О ней станут говорить, когда ни тебя, ни меня, ни Болотовой уже не будет на этом свете. О нас забудут, вернее, забудут о вас, а меня будут помнить.