Отстраняет, смотрит прямо в глаза. Мне ее жаль.
- Что, солнышко, что, золотой, ты хочешь что-то сказать? Скажи. Скажи. Пожалуйста, не молчи.
- Со мной все в порядке, мама.
- Конечно! Конечно, в порядке!
- Я вижу то, что вижу. Я не сумасшедший. И папа не сумасшедший.
Я говорю «папа», а она слышит пенопластом по стеклу. Папы нет. Папа уехал. Мы два месяца ругаемся, когда разговор доходит до папы. Она не может думать о том, что там делают с папой, поэтому решает вообще о нем не думать.
- Пожалуйста.
Сегодня должны прийти люди из комитета, и мама просит соврать. Мама просит предать папу. Мама просит, чтобы я сказал: «Ничего я не вижу, о чем вы вообще», а по мне, если я скажу так, я скажу: «Мой папа псих, хренов конченный церебрал, я отрекаюсь от него».
Не бывать этому.
- Что «пожалуйста», мам?
На кухне подходит чайник, а еще там что-то варится в котле. Сейчас должна прийти Тараканиха, она обещала помочь маме привести дом в порядок к визиту важных людей. Я ее ненавижу. Она привела кошмара.
- Ты будешь чаю?
- Нет, не буду.
- Пойдем попьем чаю, расскажешь, как дела в школе. Ты мне ничего не рассказываешь о школе, сынок. Ты должен учиться.
Встает, кривится от боли в боку, напускает улыбку. Теребит мои волосы дрожащей рукой. Еще раз улыбается, и на сей раз, кажется, по-настоящему.
- Пойдем!
Я знаю, что нужно идти. Рассказать, что административный слой - это, в общем-то, здорово, и учиться действительно стало гораздо удобнее, и все эти пикеты и митинги чушь собачья, и, по-моему, люди просто боятся будущего. Нужно пойти с мамой на кухню и попить чаю, закусывая печеньем, сказать ей про соседскую девочку, с которой мы иногда переглядываемся, но я не могу. Не хочу. Не буду.
- Нет, я посижу у себя в комнате.
- Сынок...
- Я просто посижу у себя в комнате, мама, хорошо? Посижу там и подожду, пока придут эти твои серьезные люди. Тебе же важно, чтобы какие-то незнакомцы выписали нам справку о том, что я не псих. О том, что я не такой, как отец?
Не хочу говорить злые слова, но не говорить не выходит. Мама шестнадцать лет жила с папой, шестнадцать лет пыталась убаюкать демона. Так долго, что перестала в него верить. И теперь ей необходима справка о том, что демонов не существует. Да только что делать с той тварью, которая сидит у нас на потолке в зале?
- Андрюша, пожалуйста. Я тебя очень прошу, милый.
- Я посижу у себя, мам.
Разворачиваюсь и ухожу. Разговор окончен.
***
Я подружился с ребятами из параллельного потока потому что сказал, будто моя мать работает в психиатрической лечебнице имени Гиляровского. Лечебницу эту построили всего три или четыре года назад, но создавалось впечатление, что она всегда была там, над пересохшей рекой.
Я сказал пацанам, что моя мать лечит тех, у кого порвался контакт. Они орут и плачут, эти несчастные. Не умеют без сети. Много памяти, непереносимо много, они просят вернуть их обратно, мычат, бьются головами о стены, разбивая себе лбы в кровь. А моя мама, высокая и худая, кожа да кости, женщина с холодными глазами, делает им уколы, осторожно щелкая пальцем по стеклянному пузу огромного шприца.
Не знаю, поверили ли мне по-настоящему, но этой истории хватило, чтобы войти в компанию. А мне не столько хотелось в нее войти, сколько было стыдно, что у меня самая обычная, ничем не выдающаяся мама. Невысокая, не худая, не такая уж и умная. Самая обычная: не умеет ругаться, не знает «нужных людей». Дед, папин отец, вот уж кто был высокий и худой, с орлиными носом и черными глазами, говорил, что «не уследил». В шутку, конечно, но даже мне иногда становилось обидно. Он, чертов интеллигент, говорил, что Максим, его мальчик, его талантливый сын, уж, конечно, достоин лучшего. У деда тряслась голова, слишком большая на тонкой шее, и это делало его похожим на старую облезлую ворону.
- Сердцу не прикажешь, да? - он улыбался.
Он умирал от какой-то странной болезни, природу которой я не понимал.
Он смотрел на маму и говорил:
- Ну, чем богаты, тем и рады, с другой стороны. Точно, Настя?
Мама сжимала губы в бледную полоску, брала себя в руки, потом улыбалась, просила прощения, и выходила из комнаты. Она никогда не кричала. Не ругала меня, не запирала в комнате, не отказывала ни в чем, пыталась относиться с понимаем ко всем нашим с отцом идеям. Я какое-то время ненавидел ее за это.
Мне хотелось получить взбучку, хотелось сказать друзьям, что у меня строгие родители, хотелось бояться. Поэтому я и придумывал ей самые жуткие профессии, какие только знал. Поэтому я и рассказал новым пацанам, что страшнее моей мамы нет никого, а они за это показали мне баги в Сети. Сказали ни за что не рассказывать матери. Потребовали поклясться.