- Доброе утро, солдат!
Глава 8
Утро воскресенья, и нам в кои-то веки никуда не нужно. Тяжелые зеленые шторы, которые Светкина мама приволокла из Урумчи, плотно задернуты, и потому невозможно понять, сколько сейчас времени. В доме стоит запах индийских ароматических свечей, на кухне бардак; вчера приезжали Эдик, его девушка, и еще какой-то новый нервный парень: волосы, что твоя солома, тощий, носатый, неуловимо напоминающий Роберто Бениньи. Так я его и назвал про себя. Мы пили пиво и разговаривали. В последнее время Лапша зачастил, и мне не то чтобы неприятно - странно, казалось-то, что университетские помидоры безвозвратно завяли года еще четыре назад.
Я лежал и слушал, как под боком сопит Света, старался не двигаться, только в самом начале подложил руки под голову. Было ужасно жарко, и хотелось ее с себя стряхнуть, но боялся разбудить. Вечером я на ватных ногах пошел провожать гостей, вернулся да лег спать, а Света убиралась дома опять полночи...
Хотел включить телевизор - пульт оказался на кресле у двери на практически недосягаемом расстоянии, хотел посмотреть, который час - телефон взглядом найти не удалось.
Попытался вспомнить, о чем мы вчера говорили. Света, как всегда, впрочем, и особенно после пива, начала свою песню о правах женщин. Роберто в ответ на ее тираду заметил, что нельзя разделять права женщин и не-женщин, потому что звучит ровно так же, как «людей и женщин», и тоже, по сути пьесы, дискриминация. Если уж бороться за права, то за права всех, а феминистки и ЛГБТ, мол, таким образом борясь, оказывают себе медвежью услугу, потому что загоняют себя в социальное гетто. Света ответила, что «обратный сексизм» - дебильный оксюморон, потому что инструменты угнетения были и есть в руках доминирующей социальной группы.
- Конечно, - внезапно согласился Роберто. - Тебе правда кажется, что я этого не понимаю? Но оттого, что мы разберемся с тезаурусом и дадим этой тенденции какое-то другое определение, ситуация не перестанет пахнуть жареным. Хотеть угнетать потому, что угнетали тебя логично, в принципе, но контрпродуктивно.
Нельзя допускать никакой общественной цензуры, сказал он - всегда плохо кончалось. Машина в итоге сожрет всех. А Света обиделась, бросила испепеляющий взгляд на меня, потом почему-то на подругу Эдика и парировала, что крайне удобно вспоминать о правах «всех», когда у кого-то хоть какие-то элементарные права появились всего сто с лишним лет назад.
- Что мы скажем инопланетянам? - спросил Лапша. - Подумайте. Представьте себе, что завтра прилетят братья по разуму. Что они увидят? Мы между собой две тысячи лет договориться не можем, какой уж тут контакт.
- Время не имеет значения, - продолжил Роберто (как же его звали?), игнорируя Лапшу. - Ты говоришь сто лет, но в этом нет никакого смысла. Мы придумали время. А затем придумали друг другу права.
- Нам не об этом нужно думать, - вдруг подала голос подружка Эдика. Мы все разом повернулись к ней. Она отхлебнула пива. - Вы посмотрите, что происходит. Скоро у вас в голове, и у тебя, и у тебя, вовсе не останется своих мыслей. Ничего не останется. Одна техника. Гаджеты и улучшатели. Штуки, которые будут решать за нас, что хорошо, а что плохо. Нет никаких других.
Тут она посмотрела мне в глаза.
- Только мы. И мы уничтожаем себя. Да, можно сколько угодно говорить об инфотейнменте и его влиянии на восприятие и обработку информации или, не знаю, ускорении времени. Об устаревании культурных кодов. Мы думаем иначе, конечно, все мы, никто больше не умеет думать так, как раньше, но спросите себя, что важнее, размышлять о правах, - взгляд на Лану, - говорить о диктатуре равноправия, думать о возможности контакта с другой цивилизацией или пытаться понять, что не так с нами? Что происходит с людьми? Какого рожна...
- Да, это кризис, - пьяно перебил Эдик после долгого молчания. - Но не в отрицательном смысле, а как завязка чего-то совершенно неслыханно нового. Того, чему названия еще не дано. Я абсолютно отчетливо ощущаю какие-то необычайные перспективы, которым пока еще нет имени. А ведь мы как раз больше всего боимся того, чего не умеем назвать.
- И не имеем никакого своего, - девушка, имени которой я опять отчаянно не могу вспомнить, сделала акцент на «своего», будто продолжая какой-то их разговор, - мнения на этот счет. Только мертвые философы, только хардкор.
Во втором часу ночи пришла соседка снизу. Попросила сделать музыку тише. Они, соседка, ее долговязый муж и их кудрявый сын, были милой и интеллигентной семьей, поэтому музыку мы выключили и поезд перестал быть в огне, но еще через полчаса, когда снова заговорили чересчур громко, я решил, что гостям пора и честь знать.