Михал Гольдберг ответил ему тем же. Он вырвал Юзефу зуб, вписал в книгу фамилию Поточек и даже виду не подал, что знает, кто перед ним на самом деле. Его не касается, что кто-то предпочитает быть Поточеком вместо того, чтобы быть Гиршфельдом, и уж если тот предпочел зваться иначе, так, может, он вообще не желает, чтобы его узнавали и напоминали ему прежние времена. Гольдберг и не напоминал, а Юзеф, когда ему пришлось ставить коронку, на всякий случай пошел к другому дантисту. И больше они не виделись.
Как тут вдруг, а было это в кафе, Гольдберг подходит к Юзефу, здоровается с ним вежливо, но не без фамильярности, тянет его к своему столику и говорит:
— Теперь, когда уже все выяснилось, когда ты опять Гиршфельд, — он произнес это излишне громко, так что присутствующие могли услышать, — я не откажусь от удовольствия напомнить о себе старому товарищу.
Юзеф хотел сказать: «Простите, вы, вероятно, ошиблись и приняли меня за кого-то другого», но воздержался — а то ведь этот нахальный Гольдберг мог наделать еще больше шуму. Поэтому он предложил ему сесть за столик в нише у окна, так как рядом никто не сидел. Он с трудом сдерживал бешенство и охотнее всего врезал бы наглецу как следует, но это было бы неудобно, так что он только криво усмехнулся и проговорил:
— Подумать только! Вот уж не предполагал, что я тебя еще когда-нибудь в жизни увижу.
— А я бы никогда не догадался, что это ты, — врал Гольдберг, — так сильно ты изменился, если бы собственными ушами не слышал, что Поточек и есть Гиршфельд.
— А я бы никогда не догадался, что это ты, — врал Гольдберг.
— Не понимаю, что ты имеешь в виду, — удивился Юзеф.
Гольдберг не поверил его удивлению, но на всякий случай тоже притворился, что удивлен.
— Как так?! — воскликнул он. — Ведь об этом же в газетах пишут. Я вчера вечером слушал западное радио, и они сообщили — со слов какой-то там лондонской газеты, не помню уж точно, какой именно, — что знаменитый писатель Юзеф Гиршфельд, пишущий под псевдонимом Юзеф Поточек — так прямо и сказали, я потому-то и обратил внимание, — выступил в защиту греческих демократов и направил телеграмму в адрес…
Юзеф не слушал, о чем дальше говорил Гольдберг, потому что его бросало то в жар, то в холод, словно он подхватил вирусный грипп, и ему пришлось совладать с собой, чтобы Гольдберг не заметил, как он чуть было не пролил кофе, который ему сейчас пить вовсе не хотелось. Он только взглянул на часы и сказал:
— Прости, но я опаздываю. Позвони мне, пожалуйста, домой, лучше всего вечером, и мы условимся о встрече, чтоб спокойно поговорить.
Он подал Гольдбергу руку и быстро вышел.
— Послушай, — сказал большому Юзефу маленький Юзек, который уже учился в первом классе государственной гимназии имени Стефана Батория, — мне бы хотелось написать о том, как мы избирали классный комитет. Это очень интересно, вот увидишь, тебе понравится.
— Я бы предпочел, — заметил Юзеф, — сначала написать о том, как ты сдавал экзамен в гимназию.
— А зачем? Хочешь, чтобы все узнали, что арифметику я сдул у Гольдберга, а загадку не сумел разгадать, и если бы, как потом учительница говорила маме, меня не спасла фантазия, то схватил бы двойку. Нет, об этом мне писать неохота. А может, ты опять будешь меня уговаривать писать неправду, как тогда о Хенеке?
— Что ты мне постоянно напоминаешь об этом? — Юзеф притворился рассерженным, — я ведь тебе объяснил, что писатель имеет право на вымысел.
— Право-то он имеет, это я знаю, — неохотно согласился Юзек, — но мне не хочется, чтобы повторилась та же история с чужой биографией, например, Гольдберга.
— Не повторится, уверяю тебя, — обещал ему Юзеф. — Биография Гольдберга не представляет для писателя ни малейшего интереса.
— Почему? — удивился Юзек. — Потому что Гольдберг тоже еврей?
Юзеф не ответил. Он только поморщился, потому что ему показалось, что у него заболел зуб, тот самый, который ему вырвал Гольдберг.
— Так что же? Пишем о классном комитете? — настаивал Юзек.
— Пишем, — вздохнул Юзеф.
В нашем классе чуть ли не половина ребят — евреи. Всех я еще не знаю, только Артека, Вилека, моего однокашника по начальной школе Гольдберга и Антека с нашего двора, который не еврей.
Наш классный руководитель, преподаватель физики, сказал, что хорошо бы председателем комитета выбрать меня, потому что я не скачу в школе как коза, или Гольдберга, потому что он лучше всех сдал экзамен. Я не знал, что ответить классному руководителю. Мне очень хотелось стать председателем, но стыдно было в этом признаться. И Гольдбергу тоже, наверно, было стыдно, потому что он тоже молчал. Классный руководитель вышел из терпения и сказал: