— Договоритесь между собой, тогда мне и скажете.
— Ну, может, ты будешь, — предложил мне Гольдберг.
— Как хочешь, но, может, лучше ты, — ответил я.
И тут к нам подошел Антек.
— Лучше всего председателем выбрать Антека, — сказал я.
— Чьим председателем? — спросил он.
— Председателем классного комитета, — сказал я.
— Во здорово! Раз вы так хотите — буду вашим председателем, — сразу согласился Антек, ударил по мячу и погнал его.
— У тебя что, не все дома? Какой из него председатель? Ведь он же дурак набитый! — кричал на меня Гольдберг.
— Именно поэтому он и будет хорошим председателем. Живет он в моем доме и будет нас слушаться, — объяснил я Гольдбергу.
А он в ответ:
— Не нас, а тебя. Ты хитрый, как змий. Больше я тебе списывать не дам.
И так разозлился, что перестал со мной разговаривать. Но Артека, Вилека и других ребят я сумел уговорить, и Антек стал председателем. Дурак-то он дурак, этот Антек, но никогда меня не бил и никогда не обзывал жидом, как Хенек. По мне, лучше ему быть председателем, чем Гольдбергу, который вечно из себя умника строит.
— Многовато ты написал об этом, — прервал его Юзеф. — Дай-ка теперь я.
И Юзеф начал писать. Но писал недолго, так как услышал, что кто-то подошел к нему и громко хохочет.
— А, это вы, коллега. Вижу, вам отчего-то весело.
— И даже очень, — ответил Критик, потому что именно он смеялся так громко, что помешал Юзефу писать.
— И отчего же, позвольте поинтересоваться?
— Я только что был в Доме Партии, — объяснил свою веселость Критик, — где прочел в бюллетене «Материалы западной прессы», что известный писатель Юзеф Гиршфельд, печатающийся под псевдонимом Юзеф Поточек, тот самый, который защищает греческих демократов, исключен из Союза, поскольку при обыске в его квартире обнаружили рукопись новой повести, где он разоблачает антисемитизм властей…
— Ну и что в этом смешного? Это же клевета! Самая обычная провокация! — возмутился Юзеф.
— Я смеюсь, — сказал уже серьезно Критик, — потому что вам, уважаемый коллега, не было бы счастья, да несчастье помогло. Этим наглым обвинением наших властей в антисемитизме, которое вы справедливо назвали провокацией, вам оказали неоценимую услугу. Я узнал от одного товарища из Дома Партии, который ко мне благоволит, что товарищ Секретарь действительно хотел выгнать вас из Союза за махинации с анкетой, но прочитав, что о вас пишут на Западе, изменил свое решение. А в знак благодарности вы, по-моему, немедля должны публично осудить эти, как вы верно выразились, клеветнические выпады.
— А я бы на твоем месте, — сказала Марыля, — не упустила такой возможности и немедленно переправила рукопись на Запад. Представляешь, какую тебе сделают рекламу? Переведут на все языки и дадут премию.
— Ты совсем спятила, — возмутился Юзеф.
— Марыля, ты не отдаешь себе отчета в том, что говоришь, — вторил ему Критик.
— Подобрались, как по заказу, два сапога пара, — сказала Марыля и принялась красить себе ногти в коричневый цвет, потому что фиолетовый уже вышел из моды. — Ничему вы не можете научиться, хотя бы на примере Мончки.
— А что Мончка? Шут и больше ничего, — отрезал Юзеф.
— Шут? — Марыля уже начинала сердиться. — Так послушай, что я узнала. К Мончке пришли иностранные корреспонденты и попросили у него интервью. Мончка притворился больным, извинился перед ними и предложил им зайти через несколько дней. А знаешь, зачем он это сделал? Так знай: чтоб выиграть время и посоветоваться с кем надо. С кем — нетрудно догадаться. А посоветовавшись, решительно отказался дать интервью. Взамен ему обещали поездку на год в Италию, где он тяп-ляп и сварганит что-нибудь о героизме и мученическом подвиге, за что, будьте покойны, отхватит государственную премию.
— Вздор! Мне ничего об этом не известно, — Юзеф пренебрежительно поморщился.
— Позвони Бородачу, узнаешь.
И Юзеф позвонил. Но Бородач только сказал:
— Не сейчас. Загляни ко мне, я тебе все объясню, — и повесил трубку.
Юзеф очень удивился. Бородач, правда, председатель, однако он, Юзеф, секретарь парторганизации, а известно, что значит секретарь. Почему же Бородач принял решение без него, почему он, секретарь парторганизации, ничего о Мончке не знал и не узнал бы до сих пор, если бы ему не сказала Марыля?