– Скажите, принц, – он намеренно резко сменил тему разговора, уверенный, однако, что собеседник поймет намек. – Как поживает наш друг граф Пуантенский? Я что-то не видел его сегодня.
Несколько мгновений Валерий молча смотрел на барона, не в силах решить, издевается ли тот или говорит серьезно, и как обычно, когда имел дело с немедийцем, не сумел удовлетворительно ответить себе на этот вопрос С ледяной вежливостью, пытаясь подавить нарастающее раздражение – ибо его не оставляло чувство, что собеседник его, даже в столь невинном разговоре, постоянно берет над ним верх, – он отозвался:
– Насколько мне известно, граф чувствует себя хорошо – насколько это возможно при таких обстоятельствах. Однако, – добавил он чуть погодя, не удержавшись все же от укола, – меня удивляет, что вы решились причислить себя к его друзьям.
– Почему же нет? – В рысьих глазах барона промелькнуло искреннее недоумение. – Уверяю вас, я не чувствую ничего, кроме симпатии и глубочайшего уважения к этому достойному человеку. Наш нелепый поединок был лишь недоразумением – и, должно быть, граф первым признает это, когда поправится!
– Сомневаюсь!
Это прозвучало излишне резко, однако Валерий ощутил вдруг, что не в силах больше вынести ровного, изысканно любезного тона немедийца, где в каждом слове он угадывал скрытую насмешку. И то, что он не мог разгадать ни смысла ее, ни адресата, лишь усиливало неловкость. Ему нестерпимо хотелось оборвать разговор. И останавливало лишь то, что тогда он будет чувствовать себя проигравшим, и уже окончательно. После безумия вчерашнего дня и сегодняшней ночи, это было больше, чем могло вынести его истерзанное самолюбие.
На его счастье, посланник вдруг отвернулся, вперившись взором куда-то в другой конец зала. Проследив за направлением его взгляда, принц заметил своего кузена, необычно взволнованного. Он переходил от одной группки придворных к другой и что-то возбужденно им рассказывал, размахивая руками в бархатных перчатках. В своем атласном лиловом костюме, подвязанном бесчисленными разноцветными ленточками, Нумедидес походил на важного булькающего индюка, который переваливается по птичьему двору, распугивая глупых кур и гусынь.
Огоньки масляных светильников отражались в глянцевитой поверхности его наряда, дробились и переливались, сплетаясь в замысловатые гирлянды. Казалось, что тучное тело наследника престола окружает многоцветное переливчатое сияние, а сладкий запах его духов был настолько силен, что Валерий, стоявший за пару десятков шагов, непроизвольно поморщился и демонстративно закрыл нос платком. Вскоре вокруг Нумедидеса собралась целая толпа.
– Прошу простить меня, принц, – рассеянно заметил Амальрик, не сводя с вновь пришедшего настороженных глаз.
Мгновенно он позабыл о собеседнике, и от этого Валерий лишь сильнее ощутил себя уязвленным.
– Мне нужно перемолвиться парой слов с вашим кузеном.
– Ну, разумеется, барон. Как же иначе… – Теперь уже Валерий ответил на самом изысканном лэйо, с ненавистью отмечая, однако, что Амальрик даже не заметил насмешки. И прибавил вполголоса, в спину удаляющемуся немедийцу, на самом грязном хауранском жаргоне, какой слышал лишь от наемников и шлюх в кабаках:
– Убирайся ко всем демонам, грязный пес, и пусть адские кошки заживо сдерут твою поганую шкуру!
Ему тут же сделалось неловко за свое мальчишество, хотя он и был уверен, что немедиец не мог понять его, но тот, похоже, и не расслышав его последних слов, удалился поспешно, небрежно раздвигая столпившихся вокруг придворных. Валерий, в одиночестве оставшийся стоять в нише у окна, всеми забытый и никому не нужный, вдруг поймал себя на мысли, что ненавидит все это пышное собрание, без малейшего исключения, настолько сильно, что если бы была возможность запереть их всех здесь и поджечь зал снаружи, он исполнил бы это не задумываясь.
Во рту его был привкус желчи, и красные круги перед глазами. Вскоре ему удалось взять себя в руки, иначе неизвестно, что бы он мог натворить, дав волю ярости, – однако злость его не улеглась по-настоящему и продолжала тлеть, подобно углям на пепелище. Достаточно было дуновения ветерка, чтобы пожар разгорелся вновь.
С ужасом и отвращением он вспомнил сцену, что пришлось ему пережить утром: Релата ни за что не желала отпускать его или настаивала, чтобы он взял ее с собой. На нее не действовали ни объяснения, ни уговоры. В конце концов он сорвался на крик, едва не поднял на нее руку…
Он и вообразить не мог, что станет с ней, когда она узнает о судьбе отца и братьев. Малодушие не позволило ему заговорить с ней об этом.
Он не мог понять, что чувствует к этой девушке.
Не любовь, нет, ибо в сердце его не было ничего похожего на пламенную, бушующую страсть, от которой он сгорал в былые дни. Несмотря на всю боль и страдания, чувство, что он питал к Тарамис была волшебным, чарующим, оно испепеляло и возрождало, придавало сил, дарило крылья… он был бы счастлив, если бы ему вновь довелось испытать нечто подобное, однако, казалось, врата души его закрылись навеки, петли проржавели, и ключ был навсегда утрачен.
Он больше не способен был любить.
И все же Релата не оставляла его равнодушным. Он не нашел в себе сил прогнать ее вчера вечером, хотя, разумеется, это было единственным возможным выходом, ибо он прекрасно сознавал, какие толки пойдут в Лурде, как только кто-нибудь обнаружит присутствие девушки в Алых Палатах. Он не воспротивился даже, чтобы она осталась с ним до утра – проклиная собственную слабость и малодушие, он уступил ее мольбам. А ведь в тот миг он даже не желал ее!