Он подчеркнуто не смотрел в сторону второго своего племянника, Нумедидеса, что стоял, окруженный придворными, с кубком в руке, прячась от дождя под накидкой, что услужливо держал у него над головой какой-то расфуфыренный юнец. Вилер перевел взгляд на процессию жрецов… Те, с многочисленными остановками, воскурениями благовоний, что упорно не желали загораться под дождем, и протяжными песнопениями, завершали обход алтаря сзади. Скоро они выйдут вперед, – и останется потерпеть совсем немного…
Как ни странно, и это не удивляло даже его самого, король Вилер совершенно не ощущал приличествующей случаю скорби. Лишь досаду и нетерпение. Не то было, когда он лишь узнал о гибели Тиберия – тогда новость эта буквально подкосила его. Но здесь, в храме… трагедия внезапно перестала ощущаться, все происходящее казалось неудачным ярмарочным представлением, настолько затянутым и нелепым, что не могло даже вызвать сопереживания у зрителей. В душе своей, как ни искал, он не мог найти ничего, кроме усталости и тоски, – и потому не смел бы осуждать своих придворных, чьи чувства были точным отражением его собственных.
И мысли в голове толпились беспорядочно, точно испуганные овцы, – о том, как неприглядно серо все вокруг, о давешнем разговоре с немедийцем, о том, что же делать с непутевыми племянниками… даже о том, что надо бы не забыть сказать лекарям, чтобы дали ему укрепляющего питья после завершения обряда, ибо новый приступ лихорадки, случившийся с ним по пути в храм, совершенно опустошил его, так что король сперва даже опасался, что выстоять бесконечную церемонию окажется ему не под силу.
…Как вдруг воспоминания наконец пришли, – и именно те, за которые Вилер дорого бы дал, чтобы они оставили его навсегда. Воспоминания об их ссоре с Тиберием.
Двадцать зим назад. С того дня, как ни старались они обманывать друг друга и сами себя, все было не таким, как прежде. И хотя оба старательно делали вид, будто все забыто, и ничего не было между ними, неловкость оставалась. И как преувеличенно сердечно ни встречались бы они каждый раз, Вилер в душе прекрасно сознавал, почему бывший верный друг его, с которым они не раз делили палатку в походах, добычу, а иногда и женщин, старается бывать в столице лишь по необходимости, проводя как можно больше времени в родном поместье. Оба делали вид, что все в порядке, что так и должно быть, подыскивали причины и оправдания, пока сами не уверились под конец, что ссора их была лишь дурным сном, и те страшные обвинения никогда не звучали… И все же это было. Двадцать зим назад.
Вскоре после гибели его сестры Мелани, нареченной после замужества Фредегондой.
Голова короля поникла. Впервые с того дня он вспоминал это отчетливо и ясно, точно наяву. Взор его затуманился, то ли от усталости, то ли от непрошенных слез, он пошатнулся, тут же ощутив, как стоявший чуть позади жрец поддерживает его за локоть. Он обернулся, улыбнувшись с благодарностью, но тут же вновь опустил голову.
Лицо Тиберия было перед ним, суровое даже в юности, с жестким, неулыбающимся ртом и сузившимися от гнева глазами.
– Я не верю тебе! – повторял он, не слушая оправданий короля. – Не верю, и можешь не тратить слов на объяснения!
Митра всемогущий! Тогда он еще перед кем-то оправдывался, чувствовал себя виноватым, обязанным давать кому-то отчет. Горькая усмешка скривила губы короля. Воистину, они были молоды в те дни…
И, конечно, Тиберий был не прав в своих подозрениях. Вилер ни малейшего отношения не имел к гибели Фредегонды. Иначе и быть не могло, – она ведь его родная сестра! Но, как ни старался, он не мог вбить это в упрямую голову амилийца.
– Я знаю, что ты виновен! – кричал тот, метаясь по комнате. – Я же знаю тебя, Вилер, знаю лучше, чем ты сам себя! Вина в твоих глазах, и ты не можешь скрыть ее от меня. Я вижу!
Вилер вздохнул. Да, вина была. Была до сих пор, жгла его раскаленным железом, лишала сна и отравляла дни, – однако то была совсем не та вина, о которой твердил Тиберий. И он не мог объяснить ему ничего.
В конце концов, он сорвался, не выдержав обвинений друга. И впервые прикрикнул на него, точно щитом, прикрываясь королевской властью. Он велел ему убираться прочь и не показываться на глаза, пока не излечится от своего опасного безумия… В ярости своей он добавил даже, что, в ином случае, королевская тюрьма станет лучшим лекарством от подобной болезни. Тиберий вылетел из залы, не оглядываясь. И когда они с Вилером увиделись в следующий раз, тот был подчеркнуто холоден и почтителен, – и избегал встречаться с королем глазами.
Вилеру подумалось внезапно, что друг его так и ушел из жизни, уверенный в его виновности, – и от мысли этой ему сделалось нестерпимо горько. Он лишь сейчас осознал, что Тиберий ушел навсегда, что он не сможет больше ни оправдаться перед ним, ни объяснить, ни попросить прощения, что слишком поздно для всего этого, и ему остается только скорбеть об утрате… и боль, которую он так тщетно пытался отыскать в своем сердце все это утро, вдруг пришла сам, пронзительная и ледяная, точно касание самой смерти.
Король поднял голову, глядя на приближающихся жрецов. Теперь он был готов.
Жрецы завершали обход алтаря, огромной каменной плиты в три локтя высотой, куда по ступеням возвели уже жертвенного быка. Янтарная чаша с золотым орнаментом и двумя ручками в форме солнечных лучей стояла на краю постамента, в ожидании, пока хлынет в нее дымящаяся кровь. Еще два гимна – и ритуальный клинок будет вручен королю, который, в свою очередь, препоручит его верховному жрецу Декситею. Нетерпение охватило всех участников обряда – однако служители Солнцеликого двигались все так же медленно и торжественно, не обращая внимания ни на дождь, ни на раскисшую грязь под ногами. Лица их были сосредоточены и хмуры, глаза устремлены вдаль.