Так или иначе, вместо матери у Альды был ее единственный портрет – в накидке, под вуалью! – да много нянюшек, от которых она постоянно сбегала, едва начав ходить, и в гордом одиночестве изучала бесчисленные комнаты с коридорами огромной башни, пока ее не обнаруживали и не возвращали в детскую. Когда Альда подросла и узнала ту часть истории своей матери, которую слугам было позволено рассказать, она спросила себя: уж не боится ли Алессио Арналдо потерять дочь так же, как потерял первую жену? К тому времени доминус снова женился, обзавелся еще тремя дочерьми, но все равно то и дело замирал перед портретом укутанной в шелка Ариэнны и смотрел в ее нарисованные глаза со странным выражением лица.
Альда взрослела, и у нее оставалось все меньше возможностей сбегать из-под надзора, да и башня теперь вовсе не казалась такой огромной и привлекательной – в отличие от мира у подножия. Дочь Арналдо была вынуждена проводить время с сестрами, с гостями, со слугами, которые – по подсказке доминуса – начали приходить к ней, а не к его нынешней, вот уже четвертой жене, с вопросами, как им делать то и это. Она все замечала – и понимала, куда ведет этот путь. Она была не против.
И все же, все же…
В доме морвита ей выделили на втором этаже комнату размером с небольшой платяной шкаф, даже без кровати – здесь, как и почти во всей Ахимсе, спали на тюфяках. Альда удивилась, но не расстроилась: она уже почувствовала, что на земле теплее, чем в Гиацинтовой башне с ее вечными сквозняками. Двое младших учеников, чьи имена она тотчас перепутала, все время выглядывали из-за угла, наблюдая за тем, как Киран и Иша водят гостью по дому. Потом внизу звякнул колокольчик, и они умчались прочь.
Иша посмотрел на Кирана.
– Это пациент, – хмуро буркнул тот, устремив на Альду такой взгляд, каким, наверное, удостаивал самые мерзкие тумеры. – Нам надо к нему. Э-э… мы уже позавтракали, но если…
– Я не голодна, – перебила Альда. – Но устала. Кажется, мне надо немного полежать.
Иша медленно кивнул, потом повернулся и ушел. Киран последовал за ним.
Альда заперлась в своей комнате, вытащила из сундука простую темную накидку, которую выменяла у горничной на флакон духов (духи были платой не за одежду, но за молчание), и быстро надела вместо светло-голубой, в которой ее привезли из башни. Белую густую вуаль, вполне обычную, она оставила.
Чтобы успеть разобраться с Поиском до начала празднования – всего-то за три дня, – следовало приниматься за дело, а не сидеть в четырех стенах, ожидая, пока морвиты вылечат всех больных и вспомнят про свою гостью.
Да и зачем они ей, право слово?..
Узкая улица, на которой стоял дом морвита, перешла в торговые ряды, где Альда сперва растерялась от шума и пестроты. Она остановилась, перевела дух. «Это не сложнее, чем прием на триста человек, из которых чуть ли не половина стремится обсудить с отцом – через тебя – какое-нибудь важное дело. Ну, вперед…»
В черной накидке и с лицом под белой вуалью, в плотных кожаных перчатках и крепких башмаках Альда чувствовала себя достаточно защищенной от большинства известных тумеров, чтобы совершить небольшую прогулку в одиночестве. Атмы и особенно тумеры обычно цеплялись к человеку, когда тот прикасался к чему-то или кому-то – оттого-то все в Ахимсе кутались в ткань с ног до головы, оставляя на виду лишь глаза; впрочем, Альда быстро заметила, что так одета едва ли треть прохожих. Остальные – от безрассудства? от отчаяния? – разгуливали почти голыми, в одних набедренных повязках или легких платьях с открытыми руками и плечами.
И, конечно, у них были атмы.
Слуги в Гиацинтовой башне, как и в остальных обиталищах Чистых, и сами оставались почти чисты. Приращения допускались только для охранников и некоторых слуг, с согласия хозяев, а за серьезную заразу, подхваченную в городе, наказывали и выгоняли. Иной раз служанки, которых посылали на рынок за продуктами, тканями и разными мелочами, могли подцепить все ту же аварицу; подобные мелочи прощали. Поэтому Альда видела воочию маловато атм, хотя читала о множестве.