Парк снова начал сотрясаться от взрывов, Фрайкор обрушил на фронт литвинов все, что имел: минометы, безоткатные орудия, ракеты. Сортир, куда то и дело прилетало, серьезно уменьшился в размерах. Дым полз по земле, втекал в нашу воронку, давил.
– Анализа?
– Да?
– Ты была в парке, когда началось?
– Нет, – всхлипнула она. – Я шла в школу и… меня схватили… И затянули в парк… в кусты…
– Все, все, Аня. Все хорошо. Не плачь. Теперь ты в безопасности.
Хрен там.
В западной части парка взлаяли ручные пулеметы, грохнули гранаты. С обеих сторон раздались боевые крики.
– Форвартс! Готт мит унс!!![79]
– Лету-у-ува!!!
Этого еще не хватало. Обоим воюющим сторонам пришла в голову одна и та же мысль, и мыслью этой было наступление. Что хуже, какой-то доморощенный Гудериан[80] из Фрайкора решил вести свой блицкриг прямо на нашу воронку, чтобы ударить шаулисам во фланг.
Мы прижались к земле, распластались, словно насекомые, между плитами и арматурой.
– Фойер фрай! – орал кто-то у самой воронки. – Фердаммт нох маль, фойер фрай! Шиесс дох, ду хуренсон![81]
Дальнейшие вопли заглушила яростная серия из М-60 – так близко, что я слышал, как гильзы градом сыплются на бетон. Кто-то крикнул, ужасно крикнул. Только раз – и сразу утих. Сапоги скрежетали по бетонной крошке, гремела канонада.
– Цурюк! – кричал кто-то наверху, из глубин парка. – Беайлунг, беайлунг! Цурюк![82]
– Лету-у-ува!
Ну конечно, подумалось мне. Зелигаускас контратакует. И тоже прямо на нашу воронку, мазафака.
Неподалеку от воронки залаяли АК-74, не так, как М-16 Фрайкора, тупее, громче, а на них сразу же наложился грохот гранат и рвущие уши взрывы мин.
– О Иису-у-усе! – безумно завыл кто-то у самого края воронки.
Анализа, лежавшая рядом со мной, тряслась, скорчившись; тряслась так сильно, что мне приходилось прижимать ее к бетону, иначе эта дрожь вскинула бы ее над землей.
– О, И… сусе-е-е! – повторил кто-то рядом, тяжело опал на край воронки и скатился прямо на нас. Анализа вскрикнула. Я не стал кричать, потому что онемел от страха.
Был это шаулис, без шапки; светлые, будто солома, волосы его были покрыты кровью. Кровь заливала левую глазницу и всю шею. Казалось, что под мундиром у него алая футболка. Он лежал на дне воронки, свернувшись, в коротких судорогах скреб грязь сапогами, потом перевалился на бок, завыл, жутко застонал и открыл глаз. И взглянул на меня. И крикнул, давясь кровью. Зажмурился, лицо у него тряслось.
Не помню, говорил ли я об этом. Я не красавчик. Чернобыль, сами понимаете. Генетические изменения.
Ничего с этим не могу поделать. Ничего.
Генетические изменения.
Шаулис открыл глаз и снова взглянул на меня. Спокойней. Я улыбнулся. Сквозь слезы. Шаулис тоже улыбнулся. Я бы хотел верить, что это была улыбка. Но я не верил.
– Пить… хочу… – сказал он отчетливо. По-польски.
Я в отчаянии глянул на Индюка, а Индюк в таком же отчаянии глянул на меня. Оба мы в абсолютном отчаянии глянули на Анализу. Анализа беспомощно пожала худенькими плечиками, а подбородок ее нехорошо трясся.
Неподалеку от нашей воронки с грохотом разорвалась ручная граната, засыпая нас крошкой. Мы услышали дикий ор, а потом – резкую серию из «ингрэма». «Ингрэмы» высокоскорострельны, и серия прозвучала так, словно кто-то разодрал над нами гигантское полотно. Вверху что-то зашебуршало, крикнуло: «Шайссе!» – и скатилось на нас.
Мы снова присели.
То, что на нас скатилось, было добровольцем из Фрайкора, одетым в пятнистый комбинезон – яркий, но совершенно бесполезный в городских боях. Вся грудь комбинезона, от висевшего на шее уоки-токи до декорированного футлярчиками пояса, была темно-красной от крови. Доброволец скатился на дно воронки, странно напрягся и выдохнул, при этом большая часть воздуха ушла, булькая, сквозь дыру в груди.