Я, преодолевая отвращение, стащил с шаулиса не слишком-то измазанные кровью штаны и натянул на себя. Они падали с меня, поэтому я сел и взялся регулировать пояс. Индюк оставил в покое радиостанцию, вытащил из набитых карманов своей куртки небольшое радио и странно выглядевшее оборудование. Включил радио – раздалась церковная музыка, что означало: это польская станция. Я не стал протестовать. Музыка не была громкой, а вокруг вот уже некоторое время не слышалось ни выстрелов, ни криков.
Анализа, присев, вытирала теперь платком лицо и руки. Индюк подсоединил странное оборудование к торчавшим из земли кабелям, положил рядом уоки-токи и наушники от моего уокмена. Снова принялся морочиться с радио – слышалось потрескивание и визги, обрывки мелодий и статика.
– Слушайте, – сказал он вдруг. – Аусгерехнет, я поймал Варшаву. Что-то там происходит. Какой-то движ или что.
– Наверняка синагогу жгут, – выплюнул я скрипевший на зубах песок. – Как всегда. Было бы о чем переживать.
– Или церковь жгут, – отозвалась Анализа. – Как в Лодзи. В Лодзи сожгли церковь. Те, ну… говорили в телевизоре. Как их называли? Ага, Кирилл Росияк и Мефодий Прухно.
– Именно. Бросай Варшаву, Индюк, лови Гданьск или Крулевец. Узнаем, что на фронте. Мне надоело сидеть в этой воронке, и еще я до чертиков проголодался.
– Ну, – сказала Анализа. – Я тоже…
– Тихо, – сказал Индюк, наклоняясь над радио. – Это не то. Это что-то другое. Какая-то демонстрация.
– Говорю же, церковь.
– А есть в Варшаве церковь?
– Вчера точно была. Потому что шел дождь.
– Тихо, говорю. В Варшаве, в районе Урсус, демонстрация перед «Интернэшнл Харвестер». Типа, куча людей. О, как раз Марчин Кениг говорит.
– Марчин Кениг? – Анализа поправила на себе мои «Ли» и подкатила штанины. – Его уже выпустили из тюрьмы?
– Вот ты глупая, Анализа, – сказал Индюк. – В тюрьму его сажали еще при Союзе, а теперь он полгода этот, как его, предводитель Руха. Каписчо?[86]
– Си[87], – кивнула Анализа, но я знал, что она гонит. Не могла она каписчо, потому что этого никто не каписчо.
– Индюк, сделай погромче, – сказал я. Мне, понимаете ли, было интересно, что может сказать Марчин Кениг. В последнее время много говорили о Марчине Кениге.
– Громче? – спросил Индюк. – Хочешь громче, Ярек?
– Я ведь, аусгерехнет, и говорю. Ты что, оглох?
– Ну, тогда прошу.
И в этот момент Марчин Кениг заорал на весь парк. Отовсюду. Со всех сторон. На весь парк, на стадион и кто знает, не на весь ли город. Индюк засмеялся, похоже, весьма собой довольный.
– Шайссе! – крикнул я. – Что это?
– Колонки стадиона, – похвастался Индюк. – Я добрался до них через централку. Соединил…
– Выключи это, зараза!
– Ты хотел громче, – снова засмеялся наш умелый электротехник. – Так вот тебе громче. Пусть все слушают. Не бойся, Ярек. Кто просечет, что это из нашей воронки? Лучше послушай, что этот чувак говорит.
Я послушал.
– У меня был сон! – крикнул вдруг Марчин Кениг, а толпа, собравшаяся под фабрикой «Интернэшнл Харвестер» в Урсусе, орала и рычала. – У меня был сон![88]
Стрельба смолкла, ударило еще несколько одиночных выстрелов, где-то громыхнула мина, протарахтел вертолет. А потом все стихло. Весь город. Были только Марчин Кениг и толпа, собравшаяся под «Интернэшнл Харвестер».
– У меня был сон, а во сне том наступил день, день истины! День, когда истиной, очевидной и понятной для всех, стало то, что мы все братья, что мы равны друг другу! День, когда мы поняли, что нет границ, что границы – не что иное, как только линии на картах ничего не значащей бумаги! День, когда мы извергли из наших душ яд ненависти, каким поили нас многие поколения! И вот он приближается, этот день, братья!
Толпа кричала, гудела, шумела. Кто-то хлопал. Кто-то пел «Мы все преодолеем». Кто-то скандировал: «Юден раус!»[89] Кто-то свистел.
– У меня был сон, и в моем сне этот мир сделался наконец-то Царством Божьим на земле! У меня был сон, и истинно говорю вам, братья: это был пророческий сон! В этом сне люди всех рас, верований, убеждений, цвета кожи и национальностей протягивали друг другу руки и пожимали их! Стали братьями!
Над парком все еще вставал дым, но дым этот, казалось, редел, словно его прогонял многократно усиленный голос Марчина Кенига, гремящий из колонок стадиона с ничего не значащим названием, в парке с ничего не значащим названием. Над городом с ничего не значащим названием вдруг засияло солнце. Так мне показалось. Но я мог и ошибаться.
– У меня был сон! – крикнул Марчин Кениг.
– У меня был сон! – ответила толпа. Не вся. Кто-то пронзительно свистел.
88
Парафраз знаменитой речи Мартина Лютера Кинга, произнесенной 28 августа 1963 года во время Марша на Вашингтон; собственно, Марчин Кениг – это польско-немецкий вариант его имени. (