Знаю, как все это звучит. Эта война искривляет. Ждет, пока ты окажешься один, слабый, измученный и неуверенный. И тогда протягивает к тебе лапу. Хватает за загривок стальной хваткой и, смеясь, гнет к земле. А ты сползаешь все ниже. Несмотря на то, что стараешься, что сражаешься, чтобы остаться собой, с неподдельными воспоминаниями и настоящими лицами вокруг.
Я сражался и съезжал все ниже. Все мы сражались.
Наконец в половине седьмого я выбрался из кровати. Утренние ритуалы: сменить диск с заглушкой, включить лэптоп и залогиниться в службах по обе стороны сети (но так, чтобы не прочесть пока ни единого сообщения, еще не пора), просмотреть сообщения из штаба, информирующие о положении Пограничья, пятьдесят отжиманий, потом душ.
Я пробормотал приветствие занятой на кухне матери и вошел в ванную. Отец брился возле умывальника.
– Что так рано? – спросил он, не отрывая взгляда от отражения в зеркале.
– Выспался, – пожал я плечами и потянулся за зубной щеткой.
– Я тоже, – усмехнулся он сам себе.
Мы немного помолчали. Я украдкой присматривался к отцу.
Он очень изменился со времен моего детства. Недавно меня шокировал снимок, на который я наткнулся в старых комиксах. Первое причастие: мордастенький пацан в «Альбе» не по росту (я получил ее после Мариушика, который в моем возрасте был повыше) и белых кроссовках-софиксах, а позади – полноватый седеющий сорокалетний мужчина в широких отутюженных штанах и кошмарной цветастой рубахе с короткими рукавами и узором из огромных маков. Я вообще не помнил его таким: мягким, вежливым человеком с приятным лицом и телом накаченного младенца. Чувака, чьи основные обязанности до войны ограничивались организацией культурно-просветительной программы для солдат части.
Возле меня же стоял наголо стриженный статный мужчина. Весь в татуировках, которые оживали, когда двигались сильные мышцы под ними. Высокий, как будто со времен того снимка он продолжал расти вместе со мной. Изрезанное шрамами лицо капитана Анджея Озимчука никто не назвал бы вежливым.
– Я нашел его следы в нескольких сгустках, – сообщил он наконец.
Я замер. Ждал, что скажет дальше
– Редкий сложный узор, – закончил он. – Но слабый, неприметный. Осциллировал в сгустках, текущих к неньютоновским каналам. Похоже, что Мариуш пытается вернуться через семантический порядок.
Мариуш. Мой старший брат. Столько лет заключенный в больную ткань Пограничья, терзаемый чудесью. Он немо выл искусными мозаиками, которые я складывал в цельную картинку из текстов и образов, разбросанных якобы без всякой системы по светлой стороне сети. Столько лет невообразимых мук.
– Позже я пришлю тебе координаты, – сказал отец. – Поищешь новые следы.
– Может, удастся еще одно сообщение сложить. – Я не сумел скрыть возбуждение.
– Хорошо бы. Нам нужно спешить, чудесь собирается с силами. Намечается что-то крупное.
Сердце мое застучало еще сильнее.
– Близится время наступления, – сказал я.
Он только кивнул. Наступление. Слово это возвращалось все чаще, как симптомы смертельной болезни. Мы зря обманывали себя тем, что ситуация стабильна и наблюдаемые в бездне перемещения врага – только ложная тревога, но вместе с тем этого же мы и боялись больше всего. Наступления чудеси, окончательного вторжения.
Не знаю, что еще можно было сказать. Впрочем, он тоже не знал.
– Я делаю яичницу! – долетел до нас голос с кухни.
– Так точно! – откликнулся отец, а я встал под душ.
Я был так взволнован! Новые следы Мариуша означали новые координаты мест, в которых нужно искать очередные фрагменты сообщений от него. Пленника и жертвы. И нашего лучшего шпиона.
Когда я вышел из кабинки, отца в ванной уже не было.
Я оделся и зашел на кухню. Мама мыла посуду, на столе ждал завтрак. Одна порция. Тарелка яичницы и обязательные шесть котлет.