Сомнения. Помню, как сразу после открытия бездны в Пограничье послали переводчиков, чтобы те попытались установить контакт с чудесью. Вернулась только одна. Вернулась и стала самой истовой сторонницей открытой войны. Она была там и поняла: чтобы спастись от пожара, девочка должна открыть глаза.
Строгиня Михальская. Несколько раз мне казалось, что на светлой стороне я встречал скрины из фильма, героиня которого выглядит точь-в-точь как она. Не знаю, что и думать об этом, на всякий случай стараюсь избегать таких картинок, опасаясь атаки скривицы. Честно сказать, я даже и думать об этом опасаюсь. В этой женщине есть что-то от бездны. Чем сильнее я удивляюсь отцу, тем сильнее ему завидую. И чем больше ему завидую, тем сильнее ему удивляюсь.
Встреча с Дагмарой и разговор на лавке подействовали на меня так, словно я проглотил целую упаковку туссипекта. Не мог усидеть на месте, метался по комнате, как герой подвисшей приставки. Что за утро! Отец вернулся из патруля, теневые варшавские серверы перемалывали очередную весточку от Мариуша, а теперь еще эта девушка. Дагмара. Девушка. Девушка! Такое случалось с героями сериалов по MTV, с подростками-сверхчеловеками, на которых хорошо смотрелись даже майки-алкоголички. Вот ведь! Дагмара.
К счастью, отношения с матерью вернулись к норме – к негласному удобному уговору. Мы решили, что утром ничего не случилось. Я спросил ее о новых соседях. Она о них и понятия не имела – в последнее время выходила из дома еще реже, чем я.
Вообще люди медленно исчезали с улиц. Мы теряли город, а город терял нас. И болел. Везде биллборды, словно разноцветные прыщи, – мутили в головах, лущились мусором. Город пожирала горячка. Бродя по улицам, я касался влажных, потных стен. Чувствовал, будто бы их изводила необходимость сохранять привычную форму. Порой это был трепет, слабая дрожь под ногами, резонирующая с судорогами моих кишок. Люблин страдал, все это мучило его, выворачивало.
И не знаю, что было бы, если бы не его зеленый кровоток. Потому что в эту пору года город цветет – пушистые шары крон, словно шелестящие дождевики, похищают пространство между кварталами. Мне все чаще казалось, что только благодаря им все еще стоят целые районы, опираясь бетонными и кирпичными скелетами на мощные органические подмостки. Именно поэтому я так сильно боялся зимы и все реже выходил куда-то, кроме собственного микрорайона.
К счастью, тренажерка находится рядом. На пути туда я прохожу три квартала, две новых стройки. Металлический забор скрывает раны от бесшумных внезапных схваток – места, где граница, уничтожаемая разрастающимся по ту сторону сгустком, трескалась и искривляла человеческие тела и мысли.
Обычно такие сражения длятся не больше минуты. Чудесь ударяет, деформируя реальность или – когда атака происходит в семантическом спектре – содержание наших мозгов. Когда граница ломается, начинается тревога, приводящая к двойному результату. Во-первых, к месту разрыва молниеносно слетаются автоматы, за которыми подтягиваются вооруженные рассгустами металлические наемники – и физически одолевают вторженцев. Во-вторых, активные на данный момент инфосемантики бьют в подвергнувшееся атаке пространство максимально концентрированными пакетами простых новостей – чтобы ликвидировать изменения мемосферы.
Хуже всего то, что даже выигрывая, мы проигрываем. Закон сохранения энергии неумолим. Такой интенсивный обмен ударами приводит, по крайней мере, к частичному расхреначиванию всего вокруг. Отсюда вирусные деформации содержания медиа: внезапные гнойнички отвратительных сайтов, в которых можно потеряться; отсюда детские вопли, приклеивающиеся к радиопрограммам по нашу сторону границы. Или телевизор, когда он внезапно включается в моей комнате на нулевом канале, передавая немое, размытое VHS-видео: на нем большой гроб, в котором лежит одетый в костюм, истерзанный труп отца.
Отсюда и деформации города. Большинство – временные, убираемые стационарным оборудованием, которое день и ночь работает на будто-бы-стройках – таких, как те, мимо которых я хожу по дороге на кач. Однако некоторые остаются, слишком внушительные и мощные для наших бульдозеров – как недостроенная башня с пятью шпилями, что растет во дворе люблинского замка и возвышается – в нашем кухонном окне – над старой городской застройкой, словно огромный злобный сорняк. Это раскидистое блядство еще не повстречало свою Пянтковскую. (Однажды отец велел мне не говорить с мамой о башне; она плохо на нее реагирует и научилась ее не замечать; счастливица).