– Потому как плебанию на ночь засовом железным закрывал! – Бабища в полосатом фартуке растянула губы в усмешке, выставив беззубую челюсть.
– А даже если и так! – Корделия аж посинела от возмущения. – Что с того? Лучше он, который с Розалькою жил, чем многие мужики, которые перед богами и алтарем брак заключали. Ведь помню я, как мужик ваш, упившись до свиного визга, к нашей Ярославне клинья подбивал и ночами под тыном, словно пес, выл. Но не для пса колбаса, не для него Ярославна предназначена, а только для…
– Того князя, о котором вы нам все уши прожужжали? – загоготала тетка. – Так расскажите нам, ваша милость Корделия, отчего Ярославна, чистая и благородная девушка, через год от оного князя сбегла, двоих деток бросивши? И с кем? С наемником простым, мужиком грубым и дерзким, который наверняка уж успел ее где-то под забором с дитятком новым бросить.
– Ах ты обезьяна! – рыкнула Корделия. – Я тебе язык твой паршивый собственными руками выдерну, чтоб больше не молотила им почем зря, дурында!
И вцепились друг дружке в патлы, как оно у баб из Вильжинской долины принято. Канюк же, который некоторое время прислушивался к их воплям, лишь сильнее прильнул к щелястому полу храма. Ибо осознал уже, что миссия его окажется труднее, нежели предполагалось, – и не только из-за скандальности сельских баб.
Всю следующую неделю Канюк потихоньку проникался страшными подозрениями. И не то чтобы у него были проблемы с селянами – народец Вильжинской долины присматривался к нему внимательно, но с должным почтением. Однако все шло не так, как следовало. В сумерках из углов комнаты доносились странные шорохи и скрипы; сперва он грешил на мышей, которые и в церкви учиняли страшный шум во время святейших церемоний, – но в комнате-то он ни разу не сумел их приметить. Хуже того, когда с лампадкой заглядывал под сундуки и прочую мебель, все казалось, будто в тенях под стенами, у самой земли что-то мелькает и злобно хихикает, глядя на его усилия.
И были это не единственные признаки злой силы, что шалела ночами у него в избе. По утрам он находил свою комнату до блеска отдраенной, старательно подметенной, с подворьем, посыпанным чистейшим песочком и выстланным свежим камышом. Сперва тщился надеждой, что кто-то из женок прокрадывается во тьме в плебанию и управляет бабьи дела – в которых он, сказать по правде, и нуждался не так уж сильно, как и в женской компании, поскольку в монастыре привык сам заботиться о своих потребностях, а те были весьма скромны. Он даже признался о своем подозрении мельничихе Корделии, которая казалась ему женщиной честной и властной, хотя он и слыхивал, что дочка ее крепко заблудила, бросив законного супруга. Корделия сперва насупилась и принялась поносить распутство лишенных мужниной опеки и надзора баб. Скоренько выложила она также Канюку – совершенно против его воли и желания, – какая из баб взяла себе в полюбовники одного из приведенных сюда ведьмой обормотов, однако на просьбу его ничего присоветовать не смогла.
Однажды ночью Канюк самолично затаился под затеняющей плебанию березой, желая поймать с поличным распутную бабенку. И это ничем не помогло. Ночь напролет трясся он от холода, бормоча под нос молитвы, отгоняющие злые силы, но утром комната была привычно прибрана, расписные тарелки на стенах обметены от пыли, а подушки на кровати старательно взбиты и уложены аккуратной горкой. На столе свежеиспеченная дрожжевая лепешка с ягодами пахла столь чудесно, что он оторвал себе кусок. И говорить не стоило, что все горшки да миски сияли так, словно их никто никогда и в огонь-то не ставил, дров не стало меньше ни на щепочку, а зольник сверкал чистотой. Некоторое время Канюк сидел за столом из черешневого дерева, низко свесив голову, и страдал над своими грехами и несовершенствами, из-за коих к нему ластятся проклятые силы. И ничего, совершенно ничего не мог с этим поделать.
В хлеву творились схожие странности. Корова и козы, подарок старого отца-настоятеля, который прекрасно понимал, что земли в Змиевых Горах ужасно разорены, оставались всегда выдоены перед рассветом, а молоко дожидалось Канюка в искусно расписанных жбанах. Пить он его не смел, пугаясь адского обмана, а потому каждое утро относил в храм и торжественно благословлял. А поскольку ему казалось грехом понапрасну расточать божеские дары, велел он дурачку Куфлику, который иной раз заходил в плебанию для грязной работы, делить их меж беднейших из баб. Но на молоке дело не заканчивалось. Гнедок его всегда был вычищен скребком, и даже в гриву ему кто-то вплетал красные ленты. В огороде за плебанией капуста и репа росли, словно ошалели, а одичавшие розы, которые он собственными руками прививал и пестовал, со временем покрылись цветом столь пахучим, что девицы со всего села сбегались на них подивиться.